Владимир Лещенко - Серебряный осел

И если бы не останки поверженных врагов, заполонившие палубу «Октавии», ничего бы не напоминало о недавнем побоище.

– Мама миа! – возопил невесть откуда взявшийся капитан судна. – Кто мне возместит убытки?!

– Заткни пасть, урод! – прикрикнула на него Орландина, устремившаяся к осевшим на доски сестре и мальчику. – А то сейчас я тебе устрою « приятную прогулку »!

– Ну и шторм, хозяин! – В каюту влетел кормчий-иллириец, выжимая бороду широкой татуированной ладонью. – Ну и шторм! Трезубец Нептуна мне в… – Он закашлялся. – Шторм, это ж надо! Похлеще, чем в южных морях!

– Ничего, – бросил Горгий. – «Нереида» суденышко крепкое, из лучшего куявского дуба как-никак. Выдержит.

При последних словах оба пассажира, закусывавших за столом гостеприимного капитана, испытали немалое облегчение.

– Выдержать-то выдержит, – отдышавшись, продолжил кормчий, при этом поглядывая в сторону хмурившихся парней. – Другого боюсь – не снесло бы нас на скалы. Потому как если налетим на риф, то при такой погодке отойдем напрямки к Плутону в гости. Удивительное дело – нас на юго-запад уже пятый час несет. Так что, получается, плывем мы уже аккурат по Ахайе. Нет, как хочешь, хозяин, а не простая это буря, – повторил он, не забыв подмигнуть путешественникам. – Как будто кто нарочно наколдовал.

В этот момент «Нереида» в очередной раз рухнула в пропасть. Весла судорожно забили по воде, помогая судну вскарабкаться на зыбкую сине-зеленую гору, но надвигавшиеся сзади валы догнали кораблик, нависли над палубой, прокатились по ней.

Помянув в короткой фразе полдюжины богов, кормчий выскочил из единственной каютки «Нереиды», оставив хозяина и пассажиров в одиночестве.

С палубы донесся его хриплый рев:

– Паруса долой! Все свободные – на весла. Да пошевеливайтесь, олухи царя морского! Кого смоет за борт, тот отправится прямо к Моредержцу Нептуну! Если его кракены с тритонами не сожрут!

И спустя несколько минут отчаянный крик впередсмотрящего, перекрывающий свист бури:

– Впереди земля!

Капитан, извинившись перед почтенными гостями, удалился.

– Хвала Хонсу! – выдохнул белокурый юноша. – Итак, наши мучения подошли к концу!

Его старший приятель ничего не ответил. Пощипывая небольшую козлиную бородку, он думал о том, не поспешил ли блондинчик возносить хвалу небожителям.

Некстати вспомнился неприятный разговор, состоявшийся накануне их отъезда из Брундизия.

– Знаешь, что я с тобой сделаю, Гавейн? Я велю набить из тебя чучело! Как раз сейчас – Ланселат прошелся взад-вперед, поскрипывая новенькими сапогами из турьей кожи. – Как раз сейчас пошла мода – в богатых домах ставить чучела обезьян… Десяток монет за тебя выручишь, а большего ты и не стоишь…

– Виноват, дукс!

– Не называй меня не принадлежащим мне титулом, не поможет!

– Виноват, командор!

– Дармоеды! – рявкнул трибун. – Зачем я взял вас на службу? Жрать и пьянствовать на деньги Артория? Или дело делать? Разве все было так сложно? Всего-навсего съездить в Дельфы, передать письма и шкатулку, кому надо, устроить шум и вернуться обратно! Дело, с которым справится любая девчонка из борделя! Мужчины! Воины! Олухи!

– Виноват! – как попугай повторил Гавейн.

– Нет, пожалуй, чучело из тебя не выйдет. Слишком тупая рожа для обезьяны. Может, продать тебя в термы? Твоя задница правда тощевата, но для второразрядных клиентов сойдет. Для всяких развратных ахайцев, у которых не хватит денег на свеженького мальчика…

Гавейн молчал, лишь выпученными глазами и жалким видом демонстрируя, что такая перспектива его никоим образом не устраивает.

– Послушай, – вдруг спросил проконсул Сераписский. – А может? я идиот? Может? я чего-то не понял? Может? это ты – хороший и ловкий слуга нашего общего господина, а я – никчемный болван?

Проштрафившийся воин предпочел промолчать.

– Итак, давай по порядку. Вы двое были отправлены к нашим друзьям в Дельфы, чтобы доставить… известному лицу шкатулку и письмо, кое-что передать на словах и помочь ему разобраться с делами. На все про все вам хватило бы недели-двух. Я прав?

Гавейн мысленно попрощался с жизнью.

Когда Ланселат начинал говорить с провинившимся вот так, обстоятельно и спокойно, с этой своей легкой улыбкой, то пиши пропало…

– Вместо этого…

Трибун вытащил из стола коробочку с лаковым рисунком, распахнул ее, вынул свернутую из бурых листьев палочку, понюхал и, саркастически хмыкнув, положил ее обратно.

«Сигарилла из Аунакского королевства, две сестерции штука», – механически отметил несчастный рыцарь Круга Стоячих Камней.

– Вместо этого вы вляпываетесь в какую-то дикую историю, теряете вверенный вам груз, деньги, творите Хонсу знает что, твой приятель куда-то пропадает, и в итоге ты вызываешь меня способом, какой можно применять лишь в крайнем случае, и несешь полную околесицу…

Гавейну просто нечего было возразить.

Все было именно так.

И то, что им так и не удалось в назначенный день погрузиться на корабль (а все его проклятая жадность), и идиотская драка в портовой гостинице, и зарубленный стражник, и всякие штучки потустороннего свойства. Бегство по лабиринтам грязных улиц, куда-то исчезнувший Парсифаль, и в итоге – использование талисмана Мерланиуса.

– Я бросаю Серапис, вверенный мне Арторием… и августом, конечно, – поправился он, – и лечу к тебе. Кстати, почти полдня болтался в небе на спине создания, которое предпочел бы не видеть еще тысячу лет.

Гавейн вздрогнул.

Ланселат и впрямь примчался сюда, в окрестности Брундизия, на ездовом драконе – сыне той самой твари, которую они видели в Тартессе, правда мельче размером.

– А ты мне толком не можешь объяснить, какого Плутона вы сорвали сверхважное задание?! Между прочим, полет на драконе – не самое приятное путешествие!

(Тут Гавейн был полностью согласен с шефом.)

– Вот что, не стану я тебя продавать в термы. Жалко… бедных клиентов. Верну-ка я тебя Мечехвостам. Надо думать, там про тебя не забыли.

Проконсул хищно прищурился.

– Дароносица, – начал он загибать пальцы, – два креста с камешками (а камешки-то были отборные!), да еще подрезанный служка храма. Помнится, Мечехвосты имеют от августа привилегию суда по преступлениям своих против ордена? Я прав? Напомни, ты ведь там три года ошивался…

Мир покачнулся перед очами незадачливого порученца Ланселата.

Он пришел в себя, лишь обнаружив, что целует запыленные сапоги своего начальника, бормоча что-то вроде: «Нет, нет, только не это… Искуплю… Жизнью клянусь…».

Покачав головой, трибун брезгливо высвободился из объятий подчиненного, повернулся и направился к двери.