Яся Белая - Фея-Крёстная желает замуж

— Нет, милый кудесник, — говорю, подлетая к нему, — я не она. Я добыла лекарство, оно вернёт тебе силы. Вот.

Протягиваю ему небольшой флакончик, в который поместила напитанную радугой слезу. Она мерцает и переливается.

— Ты думаешь, я возьму зелье из твоих рук, гадкая тварь?

Его голос сочится ядом.

— Ты больше никому не навредишь, как бедной Лидии!

Откуда он узнал про Лидию? Ведь он был без сознания тогда?

Но понять и додумать он мне не даёт, кидается вперёд и быстрее, чем я успеваю выхватить волшебную палочку, впечатывает в стену, безжалостно ломая крылья и сдавливая горло. Пытаясь освободиться, я роняю волшебную палочку, на которую он тут же наступает, и она хрустит под ногой.

Пока ещё могу дышать, хриплю:

— Что ты делаешь? Это же я, Айсель! Ну посмотри же на меня! Доктор, доктор, спасите…

Я слабну, жалобно карябаю его руки, пытаясь оторвать их от своей шеи, лёгкие разрывает от нехватки воздуха, перед глазами плывут алые круги, крылья трещат…

Я проваливаюсь во тьму…

— … Айсель, Айсель!

Нежный голосок зовёт, тянет к свету из тёмной бездны.

Привстаю, закашливаюсь, горло нещадно болит. Но стоит двинуться, как спину пронзает болью…

С трудом открываю глаза…

Вместо белоснежных стен медотсека — серый камень пещеры.

Я лежу на каком-то куске меха, рядом, на коленях, зарёванная и растрепанная, заплаканная Ляна.

Ощупываю себя. Мои крылья! Будто их кто-то пожевал!

Не сразу всплывает в памяти последнее моё свидание с кудесником. Но когда вспоминаю, охватывает ужас: что с ним стало? Или, действительно, что-то стало со мной?

— Ляна, я — тёмная?

Она кивает и хлюпает носом.

— Но ты болеешь, просто болеешь. Я знаю. Бабушка всегда говорила: когда кто-то болеет, у него вылезает шерсть и хвост уже не пушист.

Грустно хмыкаю:

— Я фея, я не могу болеть.

Ляна разводит руками.

— Хорошо бы, потому что я не умею лечить больных фей.

Откидываюсь на своё импровизированное ложе и грустно смотрю в поросший сталактитами потолок.

Хочется, чтобы один оторвался и навеки пригвоздил меня к этой шкуре. Потому что вся она сейчас усыпана золотистой пыльцой с моих крыльев. А значит, мне больше не взлететь… Да и вообще такая болезнь — потеря пыльцы — для фей смертельна…

Ляна берёт с каменного столика какой-то отвар и кладёт мне на лоб компресс.

Добрая, заботливая девочка.

Вымучиваю улыбку. Хоть это-то она заслужила.

— Как я здесь очутилась? — хриплю. Горло саднит, и голос ещё не слушается. Слова дерут по нёбу мелкой галькой.

— Тебя принесли светлячки, — говорит она и отжимает тряпку, которой протирала мне лоб. Я замечаю, что глаза её блестят, и она их усиленно прячет.

— Что-то случилось? — произношу, а сердце сжимает ноющая боль.

Она часто моргает и машет рукой в сторону входа в пещеру.

— Они там. Как тебя принесли, так и упали. Все.

Тяну шкуру, что служит мне одеялом до самого носа, и закусываю губу. Ненавижу собственное бессилие и эти слёзы.

Мои маленькие фонарщики.

Крохотные сияющие души.

Вы так старались для меня, а я не могу вас даже отблагодарить. Без волшебной палочки и пыльцы на крыльях — я никто. Да ещё и чёрная, к тому же.

И, наверное, чтобы разогнать мглу отчаяния, в которую меня медленно затягивало, из-под одеяла мигает мне огонёк.

Опускаю руку, нашариваю.

Надо же — мой флакончик с радужной слезой.

— Ты держала это в руке, крепко-крепко, когда тебя принесли светлячки. Как я бы держала орех, попадись он мне, — говорит Ляна.

Я улыбаюсь: значит, не всё так плохо, и Фортуна ещё дружит со мной.

— Помоги сесть.

Ляна бросается и бережно усаживает меня. Но боль от сломанных крыльев такая, что, кажется, будто в позвоночник воткнули штырь. Нанизали меня, как бабочку для коллекции.

Темнеет в глазах, тошнит и от жуткой слабости выступает обильный пот. Несколько раз глубоко вдыхаю — горло тоже отзывается болью. Но сил открыть флакончик и поднести его ко рту всё-таки хватает.

Какой дивный вкус! В нём смешались горечь дубовой слезы и леденцовая сладость радуги!

Чернота слезает с меня. Кожа вновь становится нежной, полупрозрачной и чуть светится в сумраке пещеры. Волосы отливают лунным серебром. В теле лёгкость и полёт. Но крылышки висят бесполезным рудиментом. Ничего, главное — нет боли, можно двигаться и дышать.

И платье моё вновь струится и переливается нежнейшим шёлком.

— Где они?

Ляна понимает, о ком речь, и манит за собой.

Вход в пещеру усеян тельцами светлячков. Некоторые ещё слабо мигают, как догорающая головёшка на ветру, шевелят крылышками и лапками. Другие уже погасли совсем…

Мои маленькие труженики.

Маячки.

Беру в горсть, подношу к губам.

Я слишком привыкла полагаться на силу волшебной палочки. Да так, что почти забыла истинную силу феи-крёстной — одарять. Не зря же венценосные особы всех времён и народов стремились заполучить нас в родственники, а заодно — и дарительницы для своих детей.

Я могут дарить исполнение заветных желаний. Хорошо, что у светлячков их всего два — лететь и сиять.

Подношу к губам и шепчу древнее, как мир, заклинание сбывания, ласково дую, и ладонь моя наполняется тёплым жёлтым свечением.

Разжимаю, и вот они, мои звёздочки.

Жужжат, довольные, сигналят мне брюшками. Не спешат улетать. Сначала выстраиваются в буквы моего имени.

Ляна смеётся рядом и хлопает в ладоши.

А я оживляю светлячков — группу за группой, сколько помещается в ладонь. И все они салютуют мне, называя по имени.

Ну, вот и последние взмывают звёздочками в небо, и я поднимаюсь, чтобы немного размять затёкшие ноги, и встречаюсь глазами с… троллем.

Вон, почти весь проход собой заслонил.

Сопит.

Кажется, нам сейчас достанется.

Хорошо, что Ляна успевает быстро сориентироваться. Побегает, хватает его за руку, и тараторит, хлопая ресницами:

— Хрясик, это — Айсель. И она будет жить у нас. И ещё она — фея.

— Вижу, что не кузнечик, — бурчит тролль и тянет из-за плеча огромный молот.

По спине пробегает холодок, вроде того, что был, когда я вошла в Злобнолес. Но всё оказывается вовсе не так страшно, как рисуется в моём больном воображении: тролль просто швыряет молот в угол и топает в центр, где плюхается на шкуры возле каменного стола. Того, что рядом с ложем, усыпанным нынче моей пыльцой.

Ляна семенит следом.

— Хрясик, — начинает она, присаживаясь на самый край округлого и отшлифованного за время долгого сидения камня, — ты очень негостеприимно себя ведёшь!

Тролль хмыкает, но это больше похоже на «хррр», потому непонятно сразу — циничен он или зол?

Он скребёт огромной пятернёй в затылке, потом достаёт из закутка возле стола уже изрядно подгнившую ляжку какого-то несчастного животного и смачно вгрызается в неё. Лишь проглотив несколько крупных кусков и рыгнув, машет объедком в мою сторону и говорит: