Дмитрий Емец - Вселенский неудачник

Уже от дверей мы разом обернулись. Homo superior, как и прежде, с упорством безумца смотрел на портрет и даже не повернул камеру, чтобы проводить нас.

– Послушайте, может, это портрет всему виной? Каждую секунду перед его глазами – и он не может забыть ее? Оттого и эта навязчивость мыслей? – повинуясь неожиданному импульсу, спросил я. – Тонкогубая неумная женщина, завладевшая мыслями homo superior, опутавшая все его сознание, – разве что-то может быть губительнее?

– Вы так считаете? – тихо спросил профессор.

– Думаю, да. Лично мне было бы невыносимо иметь рядом портрет недосягаемой женщины, – сказал я.

Профессор задумался, взволнованно заходил по лаборатории, а потом, остановившись, с видом какой-то мучительной решимости дернул себя за бороду.

– Возможно, вы и правы, Тит. Лучше с корнем выдрать прошлое, чтобы освободить место для будущего. В конце концов он мужчина – и должен справиться! Хорошо, что вы сказали это, – без вас я бы еще долго сомневался.

Коромийцев шагнул к стене и, сняв с нее портрет, решительно бросил его в мусоросжигатель. Фотография вспыхнула и мигом обратилась в пепел.

– Зачем вы сожгли его? – ахнул я.

– Так будет лучше. Все сразу – и нет пути назад! – твердо сказал профессор.

Я увидел, каким бледным стало его лицо, и подумал о том, что он и сам не изжил чувство к этой женщине.

Оставшуюся часть дня мы потратили на осмотр Эссенциалии, которая оказалась тихим провинциальным миром – пыльным, жарким и лишенным ярких красок. Взгляду было совершенно не на чем остановиться – разве что на многочисленных рытвинах от упавших метеоритов, среди которых встречались и многометровые котлованы, и совсем маленькие. Растительность чахлая; архитектура отсутствовала, если не называть этим громким словом торчащие из-под земли бронированные крыши; даже собаки ленились лаять, а лишь грустно смотрели из-за заборов.

Достопримечательностей на планете тоже не было, если не считать осыпавшейся каменной стены, о которой много лет велись горячие споры: является ли она памятником древнейшей працивилизации или просто природным недоразумением? Лично я склоняюсь ко второй версии, хотя все местные жители с пеной у рта отстаивают первую. Я могу их понять: нужно же беднягам хоть чем-то гордиться, если уж им достался такой тусклый мир.

К тому же профессор Коромийцев оказался никуда не годным экскурсоводом. Будучи узким специалистом, он совсем не знал планеты, на которой жил, затруднялся ответить на простейшие вопросы и плутал в городе, из чего я заключил, что последние десять-двадцать лет он выбирался только в университет, находившийся в трех кварталах от его дома.

В конце концов, махнув рукой на познавательную программу, мы засели в небольшом ресторанчике, и профессор заказал для меня местный деликатес – перченые лапки крусликов под винным соусом – дрянь, надо сказать, ужасная, зато винный соус был неплох.

Когда мы вышли из ресторана, то обнаружили, что профессорский флаерс разбит прямым попаданием метеорита. Я огорчился, но Коромийцев лишь пожал плечами, сказав, что это здесь дело обычное.

Пришлось возвращаться домой пешком. Ночное небо полыхало от сотен метеоритов – мелких и крупных. Падающие камни прочерчивали в атмосфере яркий след – некоторые, поменьше, сгорали, а иные врезались в планету, отчего поминутно ощущалось дрожание коры. Страшно было подумать, что произойдет, если метеорит упадет на нас, но, видя, что профессор спокоен, я и сам успокоился.

Ночь я провел плохо, никак не мог улечься, ворочался и несколько раз выбегал на улицу, потому что мне все время мерещилось, что мою ракету разбило метеоритами. Однако ракета оказывалась цела, и я успокаивался, соображая, что, исходя из принципа моей невезучести, если «Блин» и сплющит космическим обломком, то лишь вместе со мной.

Более-менее крепко я заснул только под утро, и то ненадолго, потому что почти тотчас кто-то стал трясти меня за плечо. Открыв глаза, я увидел Коромийцева. Он был в халате, босой, с взлохмаченными волосами и безумным взглядом. Я мгновенно стряхнул с себя остатки сна:

– Что случилось, профессор?

Он схватил меня за руку и потащил по ступенькам вниз. По пути Коромийцев что-то невнятно бормотал про эстрогены и кортизол, содержание которых превысило норму в сотни раз, и дважды назвал себя тупицей и самонадеянным ослом. В голосе профессора, если мне это не почудилось, слышались слезы.

Мы ввалились в подвал.

Видеокамера человека совершеннейшего была устремлена в то место на стене, где на обоях еще сохранился светлый прямоугольник. Секундой позже я увидел, что стрелка осциллографа, скользя по бумаге, проводит идеально ровную прямую. Homo superior не перенес разлуки с последним, что привязывало его к жизни, – с фотографией.

Насколько я знаю, это единственный случай, когда кто-то действительно умер от любви.

Если вы когда-либо сталкивались с подвыпившими и буянившими астронавтами, то наверняка удивлялись, почему они, размахивая заводными рукоятками от ракет, нет-нет да и упомянут туманность Ориона – причем в контексте отсылания туда друг друга далеко и надолго.

Такой своеобразный юмор возник оттого, что о Большой туманности Ориона издавна ходят нехорошие слухи. Дескать, она пожирает залетевшие ракеты, сводит их экипажи с ума, осложняет навигацию, искажает оптику и устраивает другие мерзости, из ряда вон выходящие даже для газовых туманностей, издавна зарекомендовавших себя хулиганским поведением. Разумеется, большинство слухов, как всегда в таких случаях, преувеличены, однако и дыма без огня не бывает.

Я пишу о туманности Ориона не понаслышке, в отличие, кстати сказать, от многих так называемых «отважных исследователей», предпочитающих изучать горячие точки Вселенной в дальние телескопы из какого-нибудь вполне безопасного места, а потом усиливающих целые страницы своими лживыми мемуарами (sic!), в которых описываются события, никогда в действительности не происходившие. Мне же на десятый год звездоплавания довелось лично из конца в конец пролететь всю туманность Ориона и на своей шкуре испытать ее мерзопакостный характер.

Угодил я в те края случайно, стараясь по своей обычной привычке срезать, где возможно, путь. Я летел от красного гиганта Бетельгейзе (светимость в 15 тысяч раз выше солнечной) к Ригелю – другому гиганту (ярче нашего скромного Солнце в 80 тысяч раз).

Несмотря на то что рядом висели эти огнедышащие драконы, мне приходилось пробираться сквозь гигантские, очень холодные газовые облака, занимающие почти все межзвездное пространство Ориона. Газовая туманность, заполнявшая иллюминаторы, светилась алыми, размытыми тонами, которые то багровели, когда пронизывающий ее поток электронов чуть ослабевал, то принимали мягкие бледно-розовые оттенки, то вдруг становились такого пульсирующего кровавого цвета, что казалось, будто я путешествую по преддвериям Ада. Одновременно с этим физические свойства газа были таковы, что термометр снаружи показывал минус 250 градусов и на рулях моей ракеты сосульками висел замерзший водород. Само собой разумеется, летел я очень медленно и осторожно, но, несмотря на это, Мозг продолжал пилить меня, не переставая.