Дмитрий Емец - Вселенский неудачник

Едва я открыл жалюзи иллюминатора, как тотчас каюту залили светло-розовые и багряные сполохи туманности Ориона. Нейтронные и протоновые вихри разогревали газ, окрашивая его в самые невероятные тона, так что казалось, будто вокруг буйствует северное сияние.

Некоторое время понаблюдав полыхание красок, я закрыл жалюзи и отошел от иллюминатора. Не знаю, как у кого, но у меня созерцание бушующих космических стихий – будь то взрыв сверхновой или столкновение белого карлика с красным гигантом – всегда вызывает одно желание – подкрепиться. Доктор, которому я рассказал об этой своей особенности, заявил, что таким образом мой организм борется с психическими нагрузками.

– Еда – это ваш щит выживания! – сказал мне он и рухнул лицом в салат. Доктор тоже боролся с нагрузками. Другим проверенным способом.

Включив молекуляризатор, я даже не стал тянуться к клавиатуре, чтобы набрать название блюда, – мне отлично было известно, что в конечном счете получу или манную кашу, или гороховый суп.

Для того чтобы поднять себе аппетит – ибо ни то, ни другое давно уже не вызывало у меня ничего, кроме глубокого рвотного рефлекса, – я полез в холодильник. Там, на верхней полке, рядом с химическими реактивами и бачками с ракетной смазкой, хранился большой кусок ветчины и оплетенная бутыль домашнего виноградного вина. Эти деликатесы, которые переслала на Бетельгейзе одна моя родственница, составляли НЗ – неприкосновенный запас, который я, тренируя волю, запретил себе трогать до Нового года.

Обычно, завтракая, я выставлял ветчину на стол и, плотоядно глядя на нее, пожирал манную кашу. Так я обманывал если не желудок, то хотя бы зрение.

Обычную процедуру я хотел проделать и сейчас, но, едва вытащив ветчину из холодильника, чуть не завопил от ярости, досады и обиды в соотношении этих чувств примерно 10:7:5. На одном из краев ветчины, самом, на мой взгляд, аппетитном, ибо там прожилки мяса образовывали своего рода гастрономическую Крейцерову сонату, явственно просматривались следы зубов. Кощунство того, кто грыз ветчину, зашло так далеко, что, надкусив, он заботливо прикрыл это место полиэтиленовой пленкой, заботясь о том, чтобы ветчина не заветривалась.

Перестав молотить кулаками по холодильнику, я задумался: не отгрыз ли ветчину сам – например, ночью, ведомый голодным подсознанием. Взвесив все, я счел это предположение абсурдным. Даже во время лунатических припадков, случающихся со мной иногда после ранения крошечным метеоритом и трех или четырех сотрясений мозга, я никогда не трогал ветчину, ибо она для меня – символ недоступной мечты, некий эстетический идеал, на который я не посягнул бы раньше времени ни при каких обстоятельствах. Вдобавок во сне, в бреду, в жару, в любом другом бессознательном или полубессознательном состоянии я не стал бы грызть ветчину, а наверняка отрезал бы ножом.

Внезапно страшное подозрение охватило меня. Я подскочил к дивану, на котором оставил ирландца, и сдернул с его лица плед. Патрик Кариган лежал в том же положении, что и вчера: глаза закрыты, руки вытянуты вдоль туловища, а румяное лицо имело вполне довольное выражение. Некоторое время я гипнотизировал его взглядом, но ирландец оставался невозмутимым, и я усомнился: неужто нервный похититель ветчины, вцепившийся в нее с такой жадностью, что не воспользовался даже ножом, мог иметь такую выдержку? На всякий случай я приложил ухо к груди рыжего: сердце по-прежнему не прослушивалось; на зеркальце же, приложенном к губам, минуту спустя появилось крошечное пятнышко тумана – значит, ирландец все-таки дышал, однако так слабо, что мои подозрения, будто это он взял ветчину, развеялись. Действуя строго по медицинскому справочнику, я сделал ему укол глюкозы и, вновь накрыв пледом, занялся своими делами, выкинув странное происшествие из головы.

Во второй половине дня, в целях самообразования пытаясь прояснить для себя основную доктрину философии Гегеля, я почувствовал головную боль, встал, чтобы немного пройтись по каюте. Мимоходом бросив взгляд на раковину, увидел в ней грязную тарелку со следами манной каши. Это открытие меня поразило – я хорошо помнил, что с утра ее вымыл.

Вновь метнулся к ирландцу и опять не смог его ни в чем уличить. Повторно вымыв тарелку, я с возмущенным грохотом поставил ее на сушку и задумался, как это Патрик Кариган ухитрился позавтракать так, что я не заметил? В конце концов пришел к выводу, что он сделал это, когда я плескался в ванне.

Решив поймать ирландца с поличным, я караулил его до самого вечера, но он так ни разу и не пошевелился. Еще бы, думал я, натрескался, отчего бы теперь не поваляться? Часов до трех ночи я держался, а потом моя подозрительность начала казаться мне самому идиотской, и я уснул.

Утро показало все издержки моей доверчивости. На ветчине появились новые следы зубов, бутыль с вином обмелела на целый палец, а в раковине выросла гора немытой посуды. Ах да, и щетка, разумеется, стояла щетиной вниз!

Нет, мне не было жаль щетки, вина или ветчины! Я – человек великодушный, и попроси Патрик Кариган по-хорошему – отдал бы ему хоть все, поделился бы и последней крошкой, но здесь было дело принципа. Меня охватило бешенство при мысли, что этот рыжий хитрец в те моменты, когда я за ним не наблюдаю, незаметно встает и мелко пакостит, а потом снова укладывается на диван и целый день притворяется парализованным.

В гневе я кинулся к ирландцу и схватил его за горло, испытывая сильное желание придушить эту неблагодарную свинью и пинком катапультировать ее в космическое пространство. Однако Патрик Кариган даже не попытался освободиться: он лежал, неподвижный и одеревенелый. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Мои руки сами собой разжались, а гнев улетучился. Как бы там ни было, этот человек обладал железной выдержкой, и победить его можно было, лишь играя по его правилам: требовалось поймать негодяя на месте преступления...

Далее я обращаюсь к чудом сохранившимся страницам звездного журнала за 249... год.

2 сентября.Несмотря на все предосторожности (вчера я не спал почти до рассвета), уровень вина снова уменьшился на палец, а на счетчике молекуляризатора значится «7039» вместо вчерашних «7028» – это означает, что за ночь съедено одиннадцать порций манной каши! Кстати, такое же количество грязных тарелок стоит в раковине.

Написал на трех языках записку со словом: «Яд!» и повесил ее на холодильник. Сегодня буду целый день вести за ирландцем неусыпное наблюдение. Мечтаю застукать его с поличным – ну и выдержка, надо сказать, у этого паразита! Одно мне непонятно: что заставляет его вести себя подобным образом? Возможно, пережитый стресс и гибель товарища привели к помешательству и теперь он получает наслаждение, дразня меня? Всерьез задумываюсь, не спрятать ли мне на всякий случай под подушку бластер?