Александр Карнишин - Сборник рассказов [СИ]

Сначала мимо универмага, потом направо и вниз. Потом мимо старых почерневших сараев, мимо большого деревянного ящика для мусора. Ящик белят постоянно, но от мусора, от всех этих помоев, побелка всегда облезает. Над ящиком все лето вьются огромные, густо жужжащие, чёрные мухи, блестящие на солнце зеленью старого металла.

Анна Петровна поднималась на третий этаж и стучала в деревянную дверь, расколотую длинной трещиной посередине.

— Кто там? — почти сразу раздавался детский голос.

— Это я, Анечка! Я, тётя Аня!

Легенда была разработана в мелочах ещё в самое первое посещение.

Потом только добавлялись мелочи. Так, теперь обязательно была в руках сумка с подарками. И лёгкий чемоданчик, иначе никто не поверит. Она будто бы приехала на день рождения своей тёзки буквально на пару-тройку дней. В счёт отпуска.

За дверью топали, потом приходили старшие, крутили замок. Выходил её папа. ну, то есть тут уже не её, а этой маленькой Анечки. А её собственный папа давно умер. У него была язва, а он и не знал. А все

— нервы и курение. И мама тут — Анечкина. Не её, не Анны Петровны.

Настоящей мамы тоже уже нет.

В первый раз было сложно. Она чуть не расплакалась, увидев родителей. Теперь она уже чувствовала себя гениальной артисткой столичного театра. Всё, что ни скажешь — верят. Да и как не верить?

Они с отцом всегда были похожи. «Порода», так её и перетак. Крупные, зубастые, глазастые. Ещё она шептала иногда себе под нос «задастые» и «животастые». Но только тогда, когда никто не слышал.

— Здравствуй, Петя! — начинала она.

— Аня! — восхищался папа. — Чего же не предупредила? Вот молодчина! Прямо, можео сказать, к юбилею!

Потом её кормили завтраком, а сами бегали вокруг, собираясь на работу. А потом она оставалась одна с собой. Ну, то есть, ей эе объяснили, что не совсем с собой — так даже в романах почти никогда не бывает. А — почти с собой. С собой параллельной. С десятилетней.

Розовощекая полная девочка в светлом летнем платьице. У неё были куклы и были подруги. Все это она, сильно картавя и размахивая руками, рассказывала своей тёте. Про школу тоже рассказывала, если спросить. И получалось, что хоть она «параллельная», но все точно так же, как было на самом деле.

Вот даже до слез — все, как было.

Ещё они гуляли по городу. Пили газировку по четыре копейки — с сиропом. Ели мороженое. Обедали и ужинали дома. С ресторанами тогда была какая-то непонятная проблема — их практически не было. Зато был рынок, и можно было купить правильного мяса, овощей, немного фруктов.

Вечером все восхищались приготовленным ужином, выслушивали придуманные заранее рассказы, радовались приезду «Тёти Ани».

И вот так — целых три дня.

Это по научному называлось — релаксация. И позволялось такое не всем. Только по знакомству. Или по направлению. И за очень большие деньги.

Вот, Анна Петровна теперь сама могла знакомых привести, чтобы тоже в прошлое скатались, понюхали воздух, на себя посмотрели. Но не приводила. Не надо, чтобы в прошлом сильно мусорили. Вон, предупредили не зря — могут и появиться из будущего какие-нибудь контролёры. Так что пусть уж никто не знает.

В последний день все вдруг спохватывались:

— А как же ты? Мы же на работе все будем! Не проводим… А Аню мы не отпустим на вокзал — кто её потом обратно встретит? Нет-нет, Анечка, даже и не спорь. Ну, и что, десять лет, десять лет. Все равно. Вокзал — это на другом конце города. Это двумя автобусами.

— Да ладно, — отмахивалась Анна Петровна. — Что я, города не знаю? Вы на работу идите, а я сама тут соберусь потихоньку, да поеду.

— Ну, ты пиши, что ли…

— А вдруг и ещё приеду!

— Еще лучше. Приезжай, Анюта! С тобой как-то легко. А какой ужин был! А какой обед! У-у-у… Анечка, зовём тетю Аню на будущий день рождения?

Еще бы ей не звать. Такой куклы, полученной в подарок, не было ни у кого из подруг. Огромной, золотоволосой, с голубыми глазами.

Утром все уходили.

Анна Петровна завтракала медленно, как бы растягивая оставшееся время и готовясь к возвращению.

Долго смотрела на себя саму в десять лет, копошащуюся с игрушками. То есть, не на себя, конечно, а на себя как бы «параллельную». Но точно такую же. Буквально — копию.

Потом открывала кладовку, выволакивала отцовский сундучок с инструментами, доставала молоток и била тем молотком по детской голове, всхлипывая и содрогаясь.

— Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! — бормотала она, снова и снова опуская молоток на разбитую голову девочки. — Как же я тебя ненавижу!

И громко материлась самыми чёрными словами, выученными за долгую жизнь.

…

— Все в порядке, Анна Петровна? — встречала её Светлана на выходе из камеры перехода.

— Да, прекрасно отдохнула. Просто прекрасно, — улыбалась она в ответ.

Теперь нервов наверняка хватит на три ближайших месяца. Такая релаксация, такой отдых!

И всё-таки, как же она ненавидела своё детство!

— Спустить собак?

Прокопий подумал, по привычке собирая бороду в кулак, подёргал её слегка, пропустил волосы сквозь пальцы.

— А он не заразный там? Собаки не околеют после? Нет? Ну, пусти, пусти их поразвлечься. А я с балкончика тогда посмотрю, как будет улепётывать голытьба.

Приходят под самый вечер, стучат. Каждый день такое. И ведь как выбирают, что ли… Видно же каждому, что забор высокий, дом богатый

— чего стучать? Богатство — оно не там, где подают всякому прохожему, а там, где берегут каждую денежку. Каждый кусок хлеба.

Стоит, вон, под воротами, ждёт чего-то. Ну, дождался.

— Ату его, ату!

Если бы команда была «взять», то собаки повалили бы чужака, прихватили за горло, за руки, и ждали бы, пока подойдёт хозяин. А вот «ату» — это радостная команда. Это можно гнать, звонко лая и покусывая не до смерти. Можно резвиться, сшибаясь лохматыми боками, кидаться под ноги убегающему в страхе человеку, потом снова лаять, наскакивая и пугая, чтобы скорее поднимался и бежал, бежал…

Притворно пугаться поднятого камня или палки. Отскакивать, взвизгивать, даря надежду, что получилось, отбился, а потом снова — всей кучей, с зубами и горящими глазами… Беги, чудик, беги!

— А-ха-ха! — смеялся в голос Прокопий. — Как они его валяют-то! А он-то, он-то… А-ха-ха! Штаны порвались, смотри, смотри! Задом сверкает на всю улицу! Ах, хорошо. Ах, порадовали. Ну, зови обратно, корми защитников. Ха-ха… Молодцы, молодцы, собачары, собаченции.

Завтра, ежли что, опять можно будет повеселиться.

Артемий, задыхаясь, остановился на дальнем пригорке, погрозил кулаком высокой крыше богатого дома. Сволочи, а не люди. Его, самого Артемия Сизского, гнали собаками, как последнего бродягу. И ведь есть с собой нож, да нельзя этих собак ножом. Тогда все село сразу поднимется на чужака — забьют насмерть. А так — вон, порезвились, порвали штаны, синяков понаставили, изваляли всего в грязи, напугали. Нет, это не люди — это просто самые настоящие собаки какие-то.