Александр Карнишин - Сборник рассказов [СИ]

Не светилось ни одно окно. Ни один фонарь не освещал дорогу. И они крались на двух машинах, не включая фары. С Виктором посадили какую-то родственную бабку — вот и стариков он не любил, кстати. И законы новые о старости, надо отметить, очень и очень поддерживал. Но тогда еще никаких таких законов не было, а была обязанность перед всякой родней. Поэтому в его машине все заднее сиденье было завалено всяким хламом, а впереди, справа от Виктора, сидела и непрерывно что-то говорила жалким дрожащим голосом малознакомая родственная бабка.

Остановились на центральной площади, чтобы решить, какой дорогой уходить. Не на самой площади остановились, понятное дело. С краю. В черноте и тени. Прямо под зданием горисполкома.

Вышли перекурить. Кстати, теперь Виктор не курит. И вовсе не потому, что запрещено, а потому что здоровью вред от курения есть, а пользы — никакой. А любой вред здоровью работоспособного человека теперь… Ну, понятно, да?

В тишине громко и отчетливо перекликались телефонные сигналы во всех административных окнах. Кто-то упорно раз за разом перезванивал по всем номерам, то ли пытаясь доложить что-то важное и срочное, то ли помощи прося, то ли еще что. Темно было и внизу, в остекленном холле, где обычно всегда горел свет и сидел милиционер в парадной форме.

— Что же это, что же это? — непрерывно повторяла дрожащими губами нелепая родственная бабка, выглядывая из полуоткрытой двери машины.

На нее шикнули, и она забилась внутрь, плотно закрыв дверь.

— Ну, куда теперь дальше?

Крутили карту, подсвечивая фонариками. Разбирали мелкий шрифт. Решали, что по главным магистралям вряд ли удастся. Там сейчас войска, там заслоны. Да и эвакуация, если ее действительно успели провести, тоже шла именно по главным магистралям. Значит, идти надо какой-то узкой дорожкой. Как-нибудь сбоку, осторожно и чтобы не видно… Вот так, предположим, вел пальцем Виктор.

А потом поднял голову и понял, что ехать уже надо. Ехать надо очень быстро. Вот туда. Туда, без всякой карты.

Над домами, на светлом от лучей прожекторов небе шевелились… Щупальца? Хоботы? Псевдоподии какие-то? Вот так, в общем, показал Виктор, медленно и страшно шевеля пальцами перед глазами.

…

— У-у-у, — закричал слева какой-то пацан и зашевелил своими пальцами прямо перед носом Виктора.

Играет он, зараза. Пугает, паскудник.

Виктор схватил его за эти тонкие пальчики, сжал с хрустом, потом стал выворачивать, медленно и аккуратно, чтобы не нанести настоящей травмы.

— А-а-а! — теперь уже мальчишка не пугал, а испугался сам. — Больно!

— Что вы делаете? Это же ребенок! — вмешался тот из педагогов, что был посветлее на масть.

— А вот я на вас сейчас жалобу напишу, что за детьми своими не смотрите. И дети над Учителями смеются. Это как тогда? — сквозь зубы зло спросил Виктор.

И сразу стало очень тихо.

После паузы он продолжил рассказ.

…

От тех щупалец, которые шевелились выше домов, они рванули черной дорогой в противоположную сторону. И уже на выезде из города наткнулись…

— Учителя?

— Ну, наверное, они. Темно же было совсем. Но фигуры такие стояли плотные и высокие — метров десять в вышину, не меньше. И широкие такие, что двое на дороге просто не помещались. Стояли они друг за другом. Такой колонной, что ли. Или шеренгой. Кто знает, где у них лица?

Вторая машина, которая шла тогда как раз первой, резко свернула налево, пытаясь уйти проселком. На быстрое движение эти страшные огромные фигуры среагировали, двинулись с дороги в том же направлении. А Виктора как заморозило. И он на той же малой скорости, как на цыпочках, просто ехал прямо и прямо по освободившейся дороге. То ли не заметили его, то ли просто повезло…

Тех, из второй машины, он больше в жизни не встречал.

Вот так он увидел их вблизи. Этих, Учителей, ага.

И больше — ни разу. Хоть и в столице живет.

…

— А бабушка? — спросил светловолосый.

И осекся сразу, натолкнувшись на укоризненный взгляд Виктора. Действительно, какие могут быть бабушки? По новым законам — никаких.

— Ничего, — вдруг выдохнул брюнет. — Это все ничего. Все еще изменится. Говорят, они хладнокровные. Вот наступит зима… У нас тут зима — ого-го! Речки насквозь промерзают! И все тогда. И будет, как раньше. Никакого тебе делового, так его, капитализма.

— Хлопчик, — душевно так ответил Виктор. — Это ведь все и было как раз зимой. В самый-самый, чтоб ты знал, мороз. И не вчера, а уже ровно пять лет назад.

И дальше ехали они молча.

А дети больше не мешали.

Когда Тим бесился, это было страшно. Он носился по каюте, разбрасывал вещи, ругался всякими черными смыслами и темами, таращил глаза — а глаза у Тима и так ведь немаленькие. Мог и зашибить невзначай, даже не заметив, совершенно случайно. Потом-то извинялся, конечно, и каялся. Но — потом. Поэтому надо было сразу перевести его жажду деятельности и движения в вербальную стадию. Пусть лучше выговорится.

— Тим, у тебя какие-то проблемы? Нужна помощь?

— Ы-ы-ы… Какая еще помощь? Чем мне можно помочь? Ну, чем ты лично можешь мне помочь?

— А ты излагай, излагай. Громко и отчетливо.

Он остановился в центре каюты, сложил передние хватательные конечности в молитвенном жесте, потом сложил вторую пару опорных, первую вытянул перед собой и рухнул на мягкий синтепол, тут же поменявший цвет.

— Эти местные гуманоиды… Прости, ты ведь тоже… Но эти вот так называемые люди…

— Да что там опять с этими людьми?

Людей мы изучали вместе, но в разных аспектах.

— Они говорят, что мы можем спрашивать, если нам что-то не понятно. Но тут спрашиваешь, а они сами ничего сказать не могут!

Вот, например… Вот, сейчас. Ага — вот! У них четыре конечности.

Да, всего четыре. И вот они делят свой год на четыре квартала.

Логично ведь, правда? И легко запомнить: четыре конечности — четыре квартала. Но ты слушай дальше! Они каждый квартал делят уже всего на три месяца. Понимаешь? На три! Чего у них вообще — три? Пальцев — пять. Глаз и ушей — по два. Чего у них три? Откуда — три? Спрашиваю об этом. Говорят, что это так давно повелось, и надо просто это запомнить. Ну, ладно, я это запомню. У меня большая голова. Но дальше, дальше! Они делят этот свой месяц на четыре недели. Логично, правда? Ага. Я тоже так думал, что логично. А то, что ровно на четыре недели делится только один месяц из двенадцати — это вот как понимать? Кстати — двенадцать. Учти. Двенадцать месяцев! А остальные месяцы — каждый больше четырех недель! И сама неделя делится у них уже на дни. Ну, ты теперь подумай, порассуждай тут и скажи — сколько у них может быть дней в этой их неделе?

Я стал рассуждать вслух:

— Пальцев — пять. В неделе может быть пять или десять дней. Ну, если по логике…