JK Светлая - Змееносец

— Приветствую тебя, друг мой Скриб, — весело сказал Паулюс и, подхватив скапулярий, уселся рядом. — Может, и подскажу, если ты что-нибудь споешь… из нового.

— Изволь. Совсем новая. Я сочинил ее только что.

Он с задумчивым видом провел пальцами по струнам и, выводя медленную мелодию, запел:

Цена всей жизни — небо этим утром.

И голос той, чей образ на века

В душе моей. И вот она — рука,

Сияет совершенным перламутром,

Она сражает с нежностью цветка,

И манит лаской острого клинка.

То пытка жизни — холлод поцелуев,

Мороз объятий, лед в густой крови.

И есть ли в том хоть тень ее любви?

Иль от любви ненужной обезумев,

Безумен только я? И как ни назови -

Господь, любовь ее благослови!

Вся сила жизни — ясность ее глаз.

В которых страсти под покровом ночи

Есть исступленность… Ах, чужие очи!

Родные очи! Уст ее атлас -

Услады, вдохновения источник.

Они блаженство или боль пророчат?

Когда последний всхлип дульцимера, подхваченный криком воронья, унесся куда-то в небо, Скриб поднял глаза на брата Паулюса и в ожидании приподнял бровь.

Монах стряхнул с себя дремоту и посмотрел вверх, словно там мог теперь увидеть отзвуки умолкнувших струн. Но увидел лишь стаи ворон, кружащих над замком. Он сладко зевнул и, медленно почесав затылок, сказал Скрибу:

— Я, конечно, не герцогиня, но мне не нравится. И будь я ею, я бы тоже не дарил тебя своей милостью, если бы ты исполнял мне такие канцоны. Это черт знает что такое, а не канцона. Совершенно непозволительная нестрогость рифмы. Неужели ты совсем позабыл о метрике и строфике? Слышал бы тебя брат Марцелллинус! Я уж молчу о торнаде… — Паулюс снова зевнул, потом хлопнул широкой ладонью Сержа по спине. — Давай-ка лучше, друг мой Скриб, пойдем и пропустим по кружке вина с медом!

— Я больше не слышу… ни музыки, ни поэзии, — будто не обращая внимания на его слова, отозвался трубадур, — я только чувствую их, Паулюс. А чувства не выдерживают метрик. Впрочем, забудь, — он заставил себя сбросить мрачное выражение лица и улыбнуться, — забудь!

Вскочил на ноги и закинул дульцимер за плечо.

— Идем к тебе. Где чувства нет, излечит нас вино!

Святой брат оживился, также легко поднялся и радостно ответил:

— Идем. Мне вчера братья прислали бочонок чудесного Шабли. Немного еще осталось.

И они вместе зашагали в сторону замка.

Глядя на то, как брат Паулюс сцеживает из бочонка остатки вина, чтобы хватило на вторую кружку, Скриб усмехнулся.

— Вчера, говоришь, привезли? Однажды тебя, ей-богу, Господь приберет к рукам, а ты, в неподобающем виде, и двух слов связать не сможешь.

Он откинулся на спинку просто сколоченного дубового кресла.

Паулюс громко рассмеялся, заглянул в бочонок, дабы удостоверится, что ни капли божественного напитка не пропадет, и отбросил его подальше в сторону.

— Не переживай, Скриб, с Господом я сумею договориться. Но, надеюсь, моя встреча с ним будет нескоро. Пока же надо жить весело и беззаботно, а не предаваться черной меланхолии, как ты. Зачем ты до сих пор торчишь в Жуайезе? — спросил он, сделав большой глоток.

Серж изменился в лице, придвинул кружку к себе. И выпил залпом, не чувствуя вкуса вина.

— Ты обещал мне мед. Что ж, старуха Барбара тебя им обделила? Я предан прежде был герцогу. Он дал мне больше, чем мои славноизвестные родители. Теперь я предан его вдове. В память о нем.

— Сын мой, — скорчив серьезную физиономию, проговорил святой брат, — ложь, которой ты оскверняешь свои уста — большой грех.

Паулюс поднялся, подошел к огромному сундуку у стены, долго в нем возился, и, наконец, достал еще один бочонок.

— Жаль, конечно, тратить на тебя свои лучшие запасы, но… в честь нашей старинной дружбы, — он снова налил Сержу в кружку вина. — И ты настолько предан своей герцогине, что готов переехать в Фенеллу за ней следом?

— Настолько, — выдохнул Скриб, и вторую кружку постигла участь первой, — но после свадьбы я уеду. Я получил вести из Конфьяна. Меня там жаждут видеть — мой старший брат погиб. Пьяным замерз в прошлую зиму.

— Вот как? Значит, ты теперь наследник? — Паулюс снова наполнил кружки и поставил на стол бочонок верескового меда, хитро глянув на Скриба. — Неужто уедешь? И все здесь оставишь?

— У меня есть обязательства перед моим родом, — отрезал «трубадур», — моя добровольная опала затянулась. Да и монастырь в угоду семейным традициям теперь мне точно не грозит. Да, я уеду. Уеду.

Скриб уныло посмотрел на кружку с ценнейшим напитком и зачем-то отодвинул ее в сторону. Паулюс лишь удивленно взирал на это действо. «Плохой знак», — подумал он. Добавил в свою кружку меда, отхлебнул, с удовольствием причмокнул и с довольной ухмылкой сказал:

— А чего тянуть? Уезжай сейчас. И герцогиню свою прихвати.

Скриб дернулся, поднял глаза на монаха. А когда сказанное дошло до его сознания, вскочил на ноги, потянулся через стол и схватил святого брата за скапулярий.

— Если ты хоть слово скажешь об этом при ком-то еще, клянусь, найду и убью тебя! — зарычал он. — Только попробуй сболтнуть. Она герцогиня — ты монах. И есть тайна исповеди.

Паулюс, продолжая хохотать, оттолкнул Скриба обратно в кресло.

— Да успокойся ты! Лучше выпей, — он пододвинул приятелю его кружку. — Хорошее вино, и мед хороший. Я тебе как друг советую. Скажи ей, кто ты, она сама за тобой побежит. Все они одинаковые. Хоть герцогиня, хоть харчевница.

Трубадур устало потер лицо ладонью, будто это помогло бы сбросить с себя все печали, как утро сбрасывает ночной сон. Все они одинаковые. Все одинаковые. Он видел, как рыжие пряди разметались по постели. Видел «ясность ее глаз. В которых страсти под покровом ночи есть исступленность…»

Одинаковые… В минуту слабости она была другая. Чего так ему и не простила.

— Это невозможно, — хрипло выдохнул Серж, — ты знаешь, шутка обернулась моим кошмаром. Герцог не представил меня ей как своего родственника. Со слугами я обращался на равных. Она и приняла меня за слугу. О, как я забавлялся поначалу, теперь… забава пролилась слезами — моей души. Коли она не любит трубадура, ей быть судьба женою короля.

— Послушай, сын мой, — брат Паулюс сделался серьезным, насколько это позволяло вино, третий день льющееся в его глотку почти без перерыва. — Твоя любовь совершенно затмила твой разум. Неужто ты и вправду осмеливаешься думать, что достопочтенная герцогиня де Жуайез, браком с которой не гнушается сочетаться сам король Трезмонский, в здравом уме пойдет под венец с безродным придворным музыкантом?

Скриб издал горький смешок, как и лицо его было искажено горечью. Кружка снова оказалась в его руках, и он медленно добавил в нее меду.

— О нет, мой друг, не настолько я безумен. Пусть бы хоть сказала, что любит… И я предстал бы равным ей по крови и по богатству. Любовь есть равенство сердец, умов и душ. Меня же, трубадура, она презирает.