Майк Гелприн - Богатыри не мы. Устареллы

Потом пришли другие времена и другие боги. На высоких берегах люди стали строить храмы и креститься в них, призывая в помощь иные силы. Воду это не трогало, ведь Ей потребно было только, чтобы Ее слышали, вернее – это нужно было самим людям. Крестясь и ставя свечки, они не должны были мутить Воду, и, пока эта заповедь блюлась, всё шло своим чередом. Ведь даже крестились люди Водой. И омывались тоже. И освящали.

Матреша была не жрицей, как ее прапрапрабабки, а знахаркой и ведуньей, но от бабушки достался ей редкий дар – слышать голос Воды. Дар тот всегда передавался только женщинам и только по женской линии. Открылся он, когда Матреша была еще совсем ребенком. В тот год один селянин по имени Прохор обманом отобрал у старушки-вдовы луг, огородил его плетнем и срубил там себе избу с баней. И так он лихо это проделал, так нагло, что про случай тот судачили в округе все, кому не лень. Но где найдешь управу на аспида такого? Старушка вроде сама все и отписала, хотя по старости уже и не понимала, что творит.

В тот день в избе отца Матрешиного гости собрались, угощались расстегаями грибными со сбитнем, и, когда заговорили про это дело, Матреша, которой шел тогда всего-то седьмой годок, возникла вдруг: «Недолго Прохору в избе новой жить, поостерегся бы пламени». Все тогда только посмеялись. Но каково же было удивление, когда спустя пару дней ночью разбудили всех крики громкие и зарево за лесом. Все село высыпало на улицу. Горела новая прохорова изба. Как сказывали потом, Прохор с сыновьями в тот вечер в баньке парились. То ли медовухи они там перебрали, то ли за печкой плохо смотрели – баня-то и занялась. Еле успели выскочить, красные, как раки. Пока соображали, что к чему, да за водой бегали, от бани и изба занялась. К утру вся выгорела, одни головешки остались.

Тут и вспомнили про матрешины слова. И задумались. И относиться к ним стали серьезно, хоть и была тогда Матреша дитё дитем. И стали приходить к ней люди со своими горестями. А потом и с болячками – бабка обучила Матрешу, как хвори лечить водой живой да мертвой, да травками всякими. При жжении нутра давала бабуля больным испить живой воды, а потом – сока капустного. Тем, кого запоры мучили, наказывала пить живую воду каждый день, кружками целыми, а кто страдал болезнью медвежьей, того поила мертвой водицей. Раны гнойные сперва промывала водой мертвой, затем – живой, каждый день, и раны затягивались. Лихорадочных такоже лечила бабуля мертвой водой, как и боль зубовную. А ослабленных хворью поднимала на ноги живой водой да отваром кипрея. От бабки знала Матреша, как добыть нужную ей водицу, в каких источниках была мертвая, в каких – живая. И что в полынье на Крещенье можно было отыскать самую лучшую мертвую воду, потому и купавшиеся в ней не болели никогда, а в озере на Купалу – живую, затем и положено было девкам купаться в ней с парнями вместе. И стояло у Матреши в избе всегда две бочки: одна с живой, другая – с мертвой водой. И всегда дух стоял пряный от трав сухих, по всем стенам развешанным.

Допытывалась Матреша у бабушки своей, когда та еще жива была:

– А что, бабуль, бывало ли так, чтобы Вода забывала о чем-то? Что свершал кто-то дело какое темное и не был за то наказан?

Долго думала бабка, но отвечала:

– Нет, внученька, не припомню я такого. Бывало, что ждала Вода много лет, прежде чем ответить, а и отвечала так, что никто и не понимал, что к чему. Но чтобы забыла Она что-то… Нет, не бывало такого.

А потом еще был случай, после коего селяне совсем уже уверовали в Матрешину силу. Ей тогда было тринадцать. Случилось все в конце лета. Стояли жаркие дни, и всё село вышло на жатву – пшеница в тот год уродилась на славу. Работали споро, ведь один пропущенный день в такую пору целого года стоил. Все вывалили в поле – старики и дети, бабы и мужики. Работали – и не заметили, как на западной стороне, за озером, сгустился мрак и донесся дальний гром. «Ох, не успеем!» – пронеслось над полем. Селяне подналегли на работу, снопов становилось все больше, но пшеница стояла еще на большей части поля.

Матреша трудилась наравне со всеми, но в спешке порезала серпом руку, вскрикнула и прижала к губам порез, сочившийся солоноватой кровью. Никто не обратил на нее внимания. Люди спешили, а Матреша будто почувствовала себя сейчас не с ними, а с кем-то другим, живым, большим и страшным, затаившимся на том конце озера. Она и сама потом не могла объяснить, что тогда стряслось с ней. Не замеченная никем, прошла она к краю обрыва, за которым уже вздымались большие серые валы с «барашками» наверху. Порыв ветра надул ее красный сарафан, сорвал косынку с головы и растрепал длинные косы. Но сама она стояла не шелохнувшись, только шептала что-то. Клонились ниц колосья, со скрипом раскачивались могучие сосны. Казалось, сама земля стонет от надвигающейся бури. Сверкнула молния, ударил гром. Селяне уж и не знали, куда им бежать, за что хвататься. Буря застала их в неубранном поле. Они падали на колени и крестились. Дети забивались под снопы и вопили от страха.

Что было дальше, видели все, но никто не понял. Порыв, еще сильнее прежнего, чуть не снес Матрешу с обрыва, но она вскинула руки и закричала что-то – из-за шума ветра никто не услышал, что. Взметнулись косы на ветру, забился сарафан, хоругви подобно. И тут перепуганные селяне узрели невиданное – черная туча над их головами стала закручиваться, как закручивается пряжа на веретене, только веретено то было невидимым и огромным, во все небо. Крутила Матреша руками на ветру, крутила что было сил. Темно стало, будто ночью, хотя был еще день, а туча закручивалась и закручивалась в небесную воронку. Молнии озаряли небосвод одна за другой, гром слился в один непрерывный грохот. И тут вдруг туча двинулась к северной оконечности озера, в ту сторону, куда закрутила ее Матреша, и там уже пролилась ливнем с градом. На пшеницу не вылилось ни капли.

«Убирайте! Убирайте скорее!» – только и успела крикнуть Матреша перед тем, как снова слилась с бурей в единое целое. Так и простояла она на обрыве до кроваво-красного заката, сдерживая тучу – в развевающемся сарафане, простоволосая, воздевшая окровавленные руки к небу и кричавшая что-то, недоступное пониманию людскому. Зато селянам удалось спасти урожай. Туча вернулась только к вечеру, растеряв уже весь свой пыл. Когда все-таки стали падать первые крупные капли, люди уже бежали в лес. Мать накинула на окоченевшую Матрешу платок и чуть ли не силком утащила с обрыва под защиту ветвей. Матрешу потом отпаивали сбитнем всем селом, хотя и начали побаиваться с тех пор. Сама же она…

Говорила всем, что не помнит про то, что стряслось. Ну как было объяснить людям, что это такое – чуять за пеленой дождя будто бы биение громового сердца? И когда оно приближается к тебе, вы становитесь единым целым, его дыхание становится твоим, а твое – принадлежит ему. Любое его движение отдается жаром в затылке и кончиках пальцев, порождая желание подчиниться. Но если обуздать его, можно подчинить само сердце бури. Матреша не умела объяснить такое словами. Боялась, что люди подумают, будто она ведьма. И не ведала, что именно так прапрапрабабки ее правили погоду в этих местах, вызывали дождь или, напротив, уводили его подале, если в том была надобность, о чем свидетельствовали надписи на больших гладких валунах, разбросанных тут же, у обрыва. Когда-то здесь на бдения свои собирались ведуньи, коих было немало в тех местах, а сами камни испокон веков стояли в порядке, повторявшем поворот того самого небесного веретена. Но прошли века, камни повалились, переместились, и никто уже не помнил, зачем они тут.