Александр Клыгин - За Зеркалом Реальности

Все снова расхохоталась.

– Вот именно за это меня и любят женщины! Я всегда с ними соглашаюсь, – сказал Дон Жуан.

– А где Святогор? – спросил Президент. – Что-то его не видно.

– Да тут я, – сказал Святогор, выходя из-за угла. – Курить бросаю.

С этими словами он выбросил окурок в мусорный бак.

– Я тоже бросал, – сказал Дон Жуан. – Три раза в этом году.

– Говорил я вам ещё в школе – лучше и не начинать, – пробормотал Горец.

– А вот в этом ты прав, – сказала Шэрон.

– Ну а я-то хоть в чём-нибудь прав? – спросил Президент.

– У тебя монитор прикольный, – ответила Шэрон.

– И вот за это МЕНЯ любят женщины! – с гордостью произнёс Президент.

Профессор Степан Дракулов два часа что-то говорил, время от времени вставляя в свою речь шутки, чтобы слушатели не заснули. Лекция проходила в одном из классов старой заброшенной школы, где собралось довольно много народу. Горец подумал, что здесь наверняка никогда ещё не собиралось столько учеников. Помощники профессора Дракулова продавали брошюры и видеокассеты с записями его лекций. На первой парте выстроилась шеренга диктофонов. Горец оглядывал помещение.

Под белым потолком, покрытым разнокалиберными трещинами, горели несколько ламп, из-за чего в помещении было очень даже светло. Штор на окнах не было, поэтому казалось, что там, за окнами, притаился океан сплошной черноты, а небольшой школьный класс был последним оплотом света, готовым сдаться чёрному океану сразу же, как только кончится электричество. Люди, собравшиеся здесь, считали себя особенными, потому что только очень особенный человек может потратить сто рублей на бессмысленную лекцию бессмысленного профессора.

Горец вспомнил времена, когда сам он учился в школе. Обычно он спал на задней парте, изредка списывая контрольные из решебника. Школу он никогда не любил, даже не потому, что учителя заставляли детей учить то, что детям казалось абсолютной глупостью. Горец не любил школу за то, что учителя заставляли учить детей то, что самим учителям казалось полной глупостью. И пытливый ум Горца ещё в школьные годы хотел понять, какой тогда смысл в учебном процессе, при котором учителя вдалбливают в детей то, что не пригодилось в жизни им самим, и уж точно не пригодится детям.

Между тем профессор Степан Дракулов что-то вещал. Горец прислушался к его словам.

– В истории каждого государства существуют циклы подъёма и спада, – говорил профессор. – Как показывают мои вычисления, в 1986 году в нашей стране начался период спада. У него было два пика – в 1993 и 1998 годах. Но сейчас эти пики, слава богу, прошли, и теперь период спада кончается. Это не значит, что начинается период подъёма, он начнётся ещё через пятьдесят лет, но факт, что спад заканчивается…

Горец задремал. Когда он проснулся, профессор всё ещё говорил:

– За последние двенадцать лет все люди чувствовали себя так, будто их прихлопнули по голове коллективной кувалдой. Да, это практически так и было. Сейчас мы уже можем начать разбираться, что же с нами происходило и начать понимать, что же с нами сейчас происходит. Но, тем не менее, за время периода спада успело появиться целое поколение, которому суждено строить будущее нашей страны и двигать её в период подъёма…

Горец и Президент шли по тёмной улице, возвращаясь с лекции. Все остальные уже повернули каждый на свою улицу, а они направлялись к развилке, на которой их пути должны были разойтись. Ночную тишину нарушал только стук ботинок по асфальту. Вокруг была абсолютная темнота – бледно светилось небо, мерцали еле заметные огоньки звёзд. Горец стал замечать, что с годами ухудшается зрение, и заметить это можно, именно глядя на звёзды.

По сторонам от дороги были разбросаны чёрные провалы девятиэтажек, в которых светились редкие окна. Глядя на девятиэтажки, Горец вспомнил, как догорает бумага в пепельнице, когда по пеплу бегают искорки – «золотые таракашки». Одна искорка гаснет, другая зажигается… Это было очень похоже на огни окон. Одно окно слева погасло, тут же рядом зажглось другое. Да. Всё в точности так.

– Слушай, Президент, – окликнул Горец своего спутника. – Ты «Generation П» читал?

– Угу, – кивнул Президент. – А что?

– Помнишь, этот профессор Дракула говорил, что мы все вроде как прихлопнутые? Ну, во время периода спада?

– Помню, – ответил Президент.

– Ты ведь тоже родился в период спада? – спросил Горец.

– Угу, – снова кивнул Президент. – Только не пойму, к чему ты клонишь.

– Так что тогда получается, что мы – поколение прихлопнутых? – спросил Горец. – Тоже своего рода «Generation П»?

– Не знаю, – ответил Президент. – Я себя прихлопнутым не чувствую.

– А ты когда-нибудь чувствовал радость, что живёшь в этом месте и в это время? – спросил Горец.

– Ты что, издеваешься? – спросил Президент. – Никогда!

– И я никогда, – сказал Горец. – А будущее страны этой тебя волнует?

– Не-а, – ответил Президент. – Какое там будущее. Ну, будет ядерная война, наступит конец света, все умрут. Ну и что. Подумаешь, обычное дело. А тебя что, будущее волнует?

– Да нет, конечно, – ответил Горец. – Ты что, думаешь, я совсем мордой об асфальт долбанутый? Плевать мне и на эту страну, и на её будущее! Только вот… Дракула-то этот о чём говорил… Может, это и значит быть поколением прихлопнутых?

– А шут его знает, – сказал Президент. – По крайней мере, мы свободны выбирать. Нам с детства никаких идей в голову не вколачивали.

– Это точно, – усмехнулся Горец. – Тут ты прав. Мы свободны. Нам-то есть из чего выбирать. Ну что ж, вот и развилка. Пока, Президент.

– До завтра, Горец! – сказал Президент.

Два тёмных силуэта растворились в ночной мгле.

Кажется, что это уже было, потому что только это и есть всегда. Держа в руках невидимые линии мира, приятно думать, что есть игра. А ещё приятнее думать, что выигрываешь.

Внешне всё выглядело весьма примитивно, но всё же несколько нестандартно. Старый «пазик» тащился осенне-зимним субботним вечером через промзону. Немногочисленные старики, алкаши и работяги подрёмывали на раскуроченных сиденьях. Однако было и ещё кое-что. В кабине громко, – так, что было слышно на весь салон, играла «Энигма». Вряд ли кто-то, кроме меня и неведомого водителя, включившего эту кассету, понимал, что это именно «Энигма». Тем не менее, это было так, каким бы удивительным это ни казалось.

Я слегка провёл взглядом по физиономиям аборигенов, хотя обычно этого себе не позволяю. Аборигены выглядели остолбеневшими в полном смысле слова – привыкшие к обычному потоку радиодерьма под названием «шансон», они просто никак не могли реагировать на такую волшебную вещь, как «Энигма». Поэтому эффект от музыки был один – всеобщий ступор.