Екатерина Лесина - Понаехали! [СИ]

Милостью Богов пресветлейший и державнейший великий государь и великий князь Луциан Пересветович всея Великия и Малыя и Белыя Беловодья самодержец: Китежский, Великоградский, Новогородский, царь Дальногорский, царь Приморский и царь Северных земель изволил маяться. Что животом, который вновь раздулся, сделался непомерно велик и даже пышные складки парадного облачения, казалось, не способны были скрыть и малой толики того величия, а теперь вот и скукою.

В парадной зале было жарковато.

Ветерок проникал сквозь распахнутые окна, гулял под расписным потолком, изредка обдувая покрасневшее от жары царское лицо. Хотелось скинуть шапку парадную, шубу, шелка вот эти вот, которые, казалось, пропитались испариною и прилипли к телу. Убрать посох.

Венец, сделавшийся непомерно тяжелым.

Выгнать бояр, что расселись по лавкам и подремывали под мерный голос чтеца. А тот, ирод проклятый, не спешил. Нет бы скоренько изложить суть да дело, так он разливается мыслею по древу… и главное, мысль эту государь-батюшка упустил.

Вот как есть, упустил.

Об чем он вовсе?

О школах храмовых, которые он, Луциан, приказал открыть, дабы учить грамоте всех людей свободных, а буде на то желание хозяйское, и холопского сословия, но за плату.

Школы — дело хорошее.

Пусть там старший жрец недовольный был. Вона, пристроился в уголочке, оделся нарочито скромно, в рясу черную, из сукна, которым иной селянин побрезгует. Губенки поджал, на царя своего не смотрит. И боярство при нем.

Чигиревы, Муховедовы.

Медведев рядышком склонился, сгорбился, желая меньше стать, потому как неудобственно, что человек божий худ да сухопар, тогда как сам Медведев — чисто медведь, да еще в шубе. Но слушает, едва ль дыхание не затаивши. После челобитную составят очередную, тут и думать нечего. Станут рядиться, мол, дурная затея эти вот школы. На кой народу грамота? Писцы вон есть, чтоб составить прошение, коль нужда выйдет. Или кляузу какую. Или еще чего. А от излишнее грамоты повальное один только вред.

Да и храмам тяжко.

Храмы, они ж для иного придуманы…

…магики тоже не радые. От них Ступенцов сидит. И явился ведь, не постеснялся государя-батюшки, в платье иноземном. Парика вздел. Лицо набелил. Срамота.

Хотел было Луциан сплюнуть, но одумался. Брови насупил. Глянул на писца, который продолжал себе бубнить, только изредка от мухи назойливой, что над головою кружилась да на лоб присесть норовила, отмахивался.

Тоска…

…маги тоже школам не рады, хотя, казалось бы, им-то какая забота? Или с того, что велел Луциан по этим школам прохаживаться да наглядывать детишек на предмет одаренности? Так ведь за таких-то с казны платить велено.

Или чуют…

Не дураки, небось. Дар-то сам по себе что? В том и дело, что ничего-то. Оно ж как меч боевой. Один воевать им станет, другой по глупости сам зарежется. Учить надобно.

И понимают, что дело этое на них возложат. Оттого и хмурится, поглядывает на бояр, пытаясь понять, с кем союзничать. Троепаловы? Сами не маги и магов недолюбливают с одной стороны, а с другой сколько они к тем же Никановским сватались, пытаясь взять кого из девок, пусть слабосильных, но способных силу детям передать. Если магики пообещают поспособствовать, то Троепаловы поддержат.

Курские.

Седовы…

Один Гурцеев в стороне стоит, на посох свой опираясь, глядит на прочих мрачно, недовольно. Из старых, верных, которые служить готовы, ибо клятву давали. И по-за чести родовой. Но мало их осталось, да и… старший Гурцеев служит, а вот про младшего сказывали, что норовом отнюдь не в батюшку пошел, что не столько о чести родовой заботу проявляет, сколько об интересах Гильдии.

Надо бы их вовсе разогнать…

Эта мысль вызвала совсем уж недоброе бурление в животе, и Луциан, поняв, что еще немного и вовсе опозорится перед верными подданными — мелькнула дурная мыслишка, что потравили, но государь-батюшка от нее отмахнулся — встал.

Тотчас смолк писец.

И бояре поспешили повскакивать с лавок, только лишь Сенятовский замешкался, не сообразивши спросонья, что заседание-то завершилось. Но и он вскочил, шапку свою ручищею придержавши.

— После договорим, — сказал Луциан важно и, развернувшись, неспешною поступью, — хотя организм как раз-то требовал поспешить — двинулся прочь. За ним потянулись рынды и просители, коих, как обычно, вышло много. Но их аккурат и задержали в дверях на царскую половину.

И уже там Луциан шагу прибавил.

Успел.

…а может, и вправду потравили? Вона, читал он, что есть такие яды, которые не сразу действуют, а через седмицу или даже две, вызывая в теле человеческом немалые возмущения. Собственное тело возмущалось изрядно.

Или все ж севрюга несвежею была?

Совсем страх потеряли…

Луциан хотел было кликнуть целителя, да вспомнилось, что прислан оный был от Гильдии. В душу вполз страх. Нехорошее чувство, заставившее тело вновь испариною покрыться. И руки затряслись мелко. И…

— Кликни Гурцеева, — велел он Никодиму, который при государе с маленства состоял, сперва дядькою, теперь вот просто ближником.

Сам Луциан выпростался-таки из облачения, оставшись в одной исподней рубахе. И тело задышало, да и облегчение государь испытал немалое.

Кваску хлебанул, жажду утоляя, и застыл, к себе прислушиваясь: а ну как вновь пучить начнет?

Гурцеев вошел, поклонился, и вновь же Луциан отметил, что поклон этот был исполнен с уважением немалым.

— Звали, государь-батюшка? — лет Гурцееву было немало. А Луциан его иным помнит… тут же… вон, борода седа, волосы тоже белым припорошило.

— Присядь, — велел он, махнувши на креслице резное.

Никодим тотчас креслице подвинул. И столик, расписанный дивными птицами. На столике появился кувшин свежего квасу, миска с сушеною клюквой, другая — с орехами медовыми.

Пряники.

И… нет, пряников не хочется. Совсем даже.

Гурцеев присел осторожно. Посох свой примостил с краешку кресла и поглядел этак, вопросительно.

— Недовольные? — поинтересовался Луциан, ответ наперед ведая.

— А то…

Луциан кивнул, потянулся было к яблочку наливному, до которых всегда охоч был, но руку убрал, потому как в животе вновь заурчало, напоминая, что не совсем государь-батюшка и здоров.

— И… кто?

— Да, почитай, все, — Гурцеев голову склонил виновато.

А ведь упреждал… как есть, упреждал.

— А ты?

Ответил боярин не сразу. Молчал долго, до того, что прямо на сердце похолодело, кольнула мыслишка, что, может, не стоило вот так и сразу…