Леонид Каганов - Лена Сквоттер и парагон возмездия

Хотелось только одного — лечь в снег и умереть. Но я знала, что Павлик возьмет меня на плечо и, шатаясь и сжав зубы, понесет вниз — к Туку, к монастырям, в больницу. И с каждым шагом с меня и с Павлика будет сыпаться тонкая коричневая пыль…

— Осторожней, — предупредил Павлик, продевая веревку в кольцо. — Последняя отвесная стенка. Я спущусь и буду страховать, затем спустишься ты. Поняла? Держись, пожалуйста! Только держись! Мы почти дома. Понимаешь меня? Слышишь меня?

Я кивнула.

Павлик стал опускаться — по крепкой веревке с вьющимися кёльнскими умляутами, над далекой пропастью — совсем не той, где нас ждал Туку, а той, в которую никогда не ступала нога человека и никогда не ступит.

Вариант, который мне предлагало мироздание, был чудовищным. Но не чудовищней той ошибки, которую сделала я. Наверно, это и было справедливостью. Вся надменность, вся самоуверенность, все презрение, которое я несла по жизни, наверно, заслуживали именно этого. Я считала себя лучше Даши и лучше Жанны? Выстроила для себя этические рамки, в каких мне было удобно, и гордилась, что не способна на воровство и предательство? А потом, когда пирамида парализовала мне мозг, вытянула из меня душу и вытряхнула, словно пыльную тряпку, вдруг оказалось, что я, честь и умница, лучший самозванный филолог и гениальный менеджер по самоуверенности и презрению, вполне способна и на гораздо худшее, если сумею убедить себя, что делаю бескорыстное доброе дело. А уж что-что, но это я прекрасно умею делать — убедить себя… Искупать ошибку ценой своей жизнью было поздно — она мне уже не принадлежала. И я должна была искупить ее сейчас, отдав самое дорогое, что у меня оставалось. Хотя и оно мне тоже никогда не принадлежало.

По лицу катились слезы непрерывным ручьем, перед глазами стояла пелена в дискотечно-пастельных тонах Рериха. Я вспомнила коричневую пыль, размазанную по штормовке Павлика, которую он понесет вниз — к Туку, к людям, в больницу, куда потащит мое тело… Я зарыдала в голос и принялась нашаривать в кармане перочинный ножик.

Веревка поддавалась легко — с каждым движением лезвия по обе стороны взметались, раскручиваясь, новые венчики нейлонового пуха, пока не раздался легкий хлопок и крик.

Но прежде чем он стих, я подкатилась к пропасти и скользнула следом.

Все то, что я читала в религиозных текстах мира, оказалось и правдой, и одновременно пародией на правду. Это был и тоннель, и свет, и вожделенное слияние с ним. Но этим вечным реликтовым светом, оказывается, всегда была именно я, хотя забыла, напрочь забыла это. Но это именно я вечно висела посреди бесконечного пространства и времени, отрывая от себя куски и превращаясь на десятилетия в Лену Сквоттер, а Дашу, маму, Кутузова, Позоряна, Наполеона, Блаватскую, Нерона, Жанну д'Арк и просто в мою Жанну, в Ганнибала Барко и в каждого из его слонов. Не я была Леной Сквоттер, просто Лена Сквоттер была какое-то время частью меня. Это я раз за разом выбегала во вселенский чат под новым ником, это я проживала жизнь каждого человека, я была каждой амебой и каждым голубоглазым тритоном, я была каждым живым существом. Я вечно боролась за интересы своей частицы, воюя со своими же частицами, забыв на это время, кто я, потому что именно таким было условие игры. Игры, придуманной мною самой миллиарды лет назад, чтобы прекратить свое самое страшное одиночество во Вселенной и чтобы сделать себя лучше, развивая и поднимая все выше и выше — по частям, по крохотным частям, которые не знают, кто они, но должны догадаться сами. Лена Сквоттер не справилась, не догадалась.

И это было так обидно, что я решила переиграть заново, поскольку в моих силах было начать игру снова в любой точке и с любого места. Это, конечно, было мухлевание по большому счету, и такой поступок был слишком уж в духе Лены Сквоттер. Но ведь я была всем на свете, и Леной Сквоттер в том числе. И я дала себе слово сыграть иначе, совсем по-другому, совсем с другим отношением к себе и миру. Потому что хоть я и снова забуду, кто я, но ведь что-то же останется? Что-то же мне должно подсказать в конце концов, что-то должно подать знак и намекнуть, что мир вокруг меня — это тоже я, и любить его надо так же? Я пролистала всю свою жизнь и решила начать со страницы 112.

"Леночка, Леночка, Леночка!" — услышала я ритмично доносившиеся звуки, и в мои губы начал робко тыкаться пластиковый стаканчик с водой.

— Павлик? — прошептала я одними губами, сжимая в руке плюшевого Микки с заплаткой на пузе. — К черту Корпорацию, к черту горы и деструктив, зачем мне эта сволочная суета, разве для того я живу на свете?

— Леночка, Леночка, да что с вами?!

Я поняла, что отвлеклась и переиграла. Впрочем, это было к лучшему — теперь я знала, что мне не нравилось в этой жизни.

— Простите, Илья Мурадович, — выдавила я, мотнула челкой, и слезы разом высохли, словно всосались в щеки, оставив пару тянущих дорожек. — Простите. Стресс. Кризис. Знаете, я не могу взять Дарью Филипповну на стажировку, потому что я увольняюсь из Корпорации. Простите меня, Илья Мурадович. Простите, Даша.

— Как? — изумился Игнаптев.

— Я надеюсь, мы еще встретимся, — улыбнулась я и ему, и ей, чувствуя, что улыбка вышла по-настоящему искренней. — Но мне пора идти, чтобы многое понять и еще больше сделать.

декабрь 2004 — июнь 2009