Леонид Каганов - Лена Сквоттер и парагон возмездия

Как в любом святом месте, тут лихо цвела инфраструктура. Рост продаж дотянулся, разумеется, и сюда. За скромные деньги паломников пускали переночевать в придорожных шатрах, увешанных разноцветными флажками. За скромные деньги кормили, поили, продавали кислородные баллончики, теплую одежду и сувениры.

Идти, как я уже объяснила, оказалось дико тяжело — сердце разрывалось в груди, воздуха не хватало и постоянно чудилось, что сейчас ноги подкосятся, и ты ляжешь здесь навсегда, посреди этой ветреной ледяной красоты. Но голова оставалась звонкой и пустой, а ноги, словно отключившись, продолжали двигаться сами, потому что им уже было одинаково безысходно — двигаться, стоять или лежать.

Упрямство, с которым паломники топтали разноцветную пыль вокруг Кайлаша, удивляло. Один сумасшедший русский, с которым мы как-то шли полдня вместе, утверждал, что если смотреть сверху через Google.maps, люди Коры напоминают мух с оторванными крылышками, которые быстро перебирают своими лапками, бесцельно блуждая вокруг упирающегося в небо фаллического камня, медитируя над безысходностью существования, одиночеством и смертью. Я, помню, возражала, что для каждого, кто хоть раз внимательно рассматривал Кайлаш через карты Гугля, не должно остаться никаких сомнений в том, что природа его никак не фаллическая — на спутниковых снимках Кайлаша женское начало изображено столь откровенно и в таких мельчайших деталях, что более подробных изображений не найти нигде в интернете, даже на сайтах, целиком этому посвященных.

Мы спорили долго, а потом я в какой-то момент глянула на склон возвышающейся горы и вздрогнула: вертикальная трещина на боку Кайлаша пересекалась горизонтальной, а лучи заходящего солнца довершали картину, вычерчивая огромную свастику — реликтовую, не испорченную ассоциациями. "Nazi Ort" — констатировала я, хотя уже давно знала, что пришла куда надо. Такое же чувство, наверно, испытывает лосось, идущий впервые на нерест, — ты не знаешь, куда и зачем, но точно понимаешь направление и цель. Я знала: мне на вершину запрещенной горы Кайлаш. Не вниз, не в ущелье, не в монастыри, не в озера, раскинувшиеся неподалеку, а именно туда — на самую шапку, на площадку, которая, если верить монахам, расположена на высоте 6666 метров над уровнем моря. Единственное, что оставалось для меня загадкой, — почему остальные люди толпятся вокруг, словно у двери, в которую не решаются постучаться со своей просьбой. Либо они не чувствуют того же, что я, либо у них не хватает какого-то внутреннего допуска.

Павлика я увидела издали и бросилась к нему со всех ног. Павлик пришел с темным местным шерпом, которого звали Туку.

В палатке было достаточно тепло, потому что главный дистрибьютор холода на этой высоте был один — ветер, не затихающий ни на секунду. Здесь творилось много странного — по ночам блистали разноцветные всполохи, вокруг палатки прямо в воздухе ходили цветные тени, и казалось, кто-то массивный топчется вокруг и грустно вздыхает прямо за пологом. В эти моменты я прижималась к Павлику еще крепче и зачарованно лежала, не понимая, как я вообще раньше жила без него.

Павлик оставался неизменно спокоен, мягок и ироничен — ничто не выводило его из себя, даже мои истерики. Его характер, который я почему-то долгое время принимала за тряпку, оказался стальным ломом, обернутым в тряпку только для удобства. Я знала, что ему, прилетевшему в горы недавно, было совсем нелегко, и горная болезнь его била не слабее, чем меня в Лхасе. Но он не ныл и не жаловался. При этом он так удачно и незаметно решал все вопросы, что я сначала не понимала, отчего мне вдруг стало жить легко и беспечно, и списывала это то на горную эйфорию, то на радость встречи.

Павлик нашел шерпа и уговорил его вести нас. Павлик обо всем и везде договорился. Павлик привез все, что было надо привезти именно из Москвы, и купил здесь все остальное, что можно было купить и здесь. Павлик, оказывается, продумал маршрут и, как выяснилось, даже взял еще в Москве несколько уроков у знакомых альпинистов, поскольку у него тоже опыта восхождений не было. Павлик продумал все до мелочей в двойном объеме: у него на любой непредвиденный случай был готов запасной вариант. При этом с Павликом было интересно. Но чем больше я общалась с ним, тем больше понимала, что я совсем ничего не знаю об этом человеке. Он же, похоже, знал обо мне все.

Подъем оказался легче, чем мы предполагали. Поначалу местность казалась дикой и возникало впечатление, что сюда действительно за всю историю человечества никогда не ступала нога альпиниста, как пишет нам Википедия. Но это продолжалось недолго: довольно скоро мы начали встречать многочисленные следы прежних экспедиций. Как предположил Павлик и подтвердил шерп Туку, в отличие от профессиональных альпинистов, все, кто шел к вершине Кайлаша, делали это не из праздно-спортивного интереса и остальные горы покорять не собирались. Поэтому легко расставались со своим инвентарем, как только им казалось, что он уже не пригодится. По крайней мере веревки можно было не тащить из Москвы — их здесь хватало. Мы находили запасы продуктов, одежду и ботинки, а однажды с ужасом увидели в расселине человеческий скелет в разорванной и побитой дождями оранжевой куртке. Туку спокойно объяснил, что скелет этот очень старый, и здесь это случается. А вскоре мы обнаружили крюки и веревки с клеймом кёльнского магазина — похоже, они тут были самыми свежими.

На второй день подъема шерп помог нам поставить палатку и ушел, сказав, что будет ждать внизу, поскольку идти выше ему запрещает религия. Из спортивного интереса я попыталась выяснить, что именно и как запрещает религия, но Туку был непреклонен и повторял лишь одно: на вершину Кайлаша подниматься нельзя.

Я ехидно поинтересовалась, а не запрещает ли ему религия работать проводником, помогая туда подниматься другим, но Туку с подкупающей искренностью объяснил, что вершина Кайлаша — личная проблема каждого. Его же проблема — кормить семью. Поскольку он знает английский, проводником ему доводилось работать часто, и на Кайлаш он водил людей неоднократно. Я, конечно, тут же спросила, не он ли вел год назад компанию из четырех русских мужиков, но Туку ответил, что проводников много, потому что это хороший заработок. Я так до конца не поняла этого Туку — он был молчалив, покладист, не жаден, но деньги попросил выдать вперед, спокойно объяснив, что всякое бывает в горах.

По неизбывной российской подозрительности я какое-то время думала, что он тайно работает на китайскую гэбню. На привалах я задавала ему разные каверзные вопросы о жизни, пока Туку не рассказал все с той же холодной покорностью, как расстреляли его родителей за связь с движением независимости. Про китайскую оккупацию я знала, как мне казалось, почти все. Да и сетевое нытье всевозможных прибалтов про зверства СССР читала не раз. Но рассказы Туку о том, как Китай в один прекрасный день решил, что государство Тибет принадлежит ему, и, запустив желтую орду, смял армию, государственный уклад, монастыри, культуру и традиции, производили неизгладимое впечатление той восточной жестью, которой, к счастью, никогда не знала Прибалтика. Самое удивительное, что у Туку была печальная уверенность: рано или поздно — через двадцать лет, сто, двести — то же самое будет с Россией, уже давно, по его словам, заштрихованной желтым карандашом в картах китайского генштаба. В сочетании с пронизывающим ветром эти рассказы вызывали желание карать, карать и карать любых безнаказанных мерзавцев этого мира.