Ольга Кноблох - Белоснежка и семь апостолов

Заставлю смыть. Заодно и ворота пусть почистят, голуби загадили — срам.

У Кима горели глаза. Должно быть, я выглядел и вел себя точно так же, когда отправился с Семеновым на первое дело. Как сейчас помню, работали мы тогда с сумасшедшим лозоходцем, называвшим себя Вергилием. Он утверждал, что бездумное строительство зданий на «местах силы» негативно влияет на ход мировой истории. Дескать, древние знали, где можно строить, а где нельзя. И что можно, а чего нельзя. Не зря же существовало столько ритуалов, связанных с закладкой первого камня. Проверяли многократно, как рукотворное сооружение повлияет на колебание мировых струн, войдет ли в резонанс или забьет своим грубым дребезжанием божественную мелодию. Приносили жертвы, камлали, гадали, испрашивали у высших сил дозволения и содействия. Так, говорил он, возводили Стонхендж, так складывали пирамиды. Потом со временем постепенно сделались самонадеянными и ленивыми, стали полагаться на авось и доверять указкам сверху. Даже мудрые масоны, подчеркивал он, и те позабыли свое изначальное предназначение: строить и строить правильно, в резонансе с мирозданием и с соблюдением всех предписанных пунктов ритуала.

А вывод был очевиден: пренебрежение выверенными правилами нарушает вселенское равновесие. Вот римляне, к примеру, жили бы и поныне припеваючи, правили бы миром, не построй они свой чертов Колизей. А вот построили, заткнули мировую чакру — и накрылась медным тазом великая империя, исказилась история, потекла кровь невинных.

Дело это Семенова очень тяготило, так как отрывало от насущных поисков столь любимых им пришельцев. Вергилия на нас навесили буквально в приказном порядке, как «Поднятую целину» в книжном магазине в нагрузку к «Мастеру и Маргарите». Начальству этот мужик подыскивал благоприятные места для строительства дач и так промыл своим клиентам мозги оккультными баснями, что они не погнушались воспользоваться служебным положением, чтобы учинить с нашей помощью официальную экспертизу его теории. А она имела непосредственное применение к строительству местного чуда света — башни-небоскреба конторы под названием КАТЭКНИИуголь. Помяните мое слово, брызгал слюной он, не остановите стройку — пропадет великая страна. Рассыплется, как карточный домик. Все пострадают: и правые и виноватые. Размахивал своими рамками, закатывал глаза и сокрушался, что его не послушали раньше.

Впрочем, его и тогда не послушали. Семенов, торопясь поскорее избавиться от беспокойного лозоходца, устроил ему аудиенцию у авторитетного психиатра, и тот облегчил нам жизнь, поставив Вергилию диагноз, несовместимый с дальнейшей работой на благо советской власти. Однако будущее показало, что предсказания его странным образом совпали с сюжетом естественного исторического процесса. Едва ли можно было обвинить создателей башни-кукурузы в гибели Советского Союза, но прав Вергилий оказался в одном: строительство надо было остановить еще тогда. И не ради мировой чакры и чистоты звучания божественных струн, а ради народных денег, которые зловещая «свечка» годами всасывала в свою бетонную утробу, куда там черной дыре.

Метро тоже стало долгостроем, прославившимся далеко за пределами края. Даже шутку сочинили про то, что его в Красноярске не строит, а ищут. Новосибирцам вот посчастливилось — они свое нашли, а нам все как-то не везет.

Маленькая подземная база появилась у нас еще при Семенове. Именоваться громким еловом «полигон» она — точнее, ее обновленная и улучшенная версия — стала уже в новейшее время, после появления в команде Замалтдинова, который и проделал основную работу. Проект подготовили в ведомственном НИИ, а Мефистофель одними ему известными способами выбил для оборудования полигона деньги.

— Голиков! — рявкнул я над ухом дежурного, который безмятежно читал на рабочем месте какую-то газетенку.

Газетка парила в воздухе в десяти сантиметрах от пульта и при звуках моего голоса с мгновенным хрустом сжалась до размеров яблока. Долговязый молодец Голиков мигом подскочил и расправился по стойке «смирно».

— Чего расслабился?

— Так тихо же все, — промямлил дежурный, не выказывая ни малейшего стыда.

— Какие-то малолетние Ван Гоги нам за ночь забор расписали под хохлому; у нас камеры наружные на что? Ты тут сидишь на что? Хоть раз поймал бы за ухо и… Телекинезом пугни их, что ли. Распустились совсем.

— Так точно, будет сделано, — послушно моргнул Голиков.

— Лампочку в камере ввернули?

— Никак нет. — Дежурный отвел глаза. Скомканная газетка незаметно нырнула под стол.

Я поднял взгляд на монитор — темнота. Та-ак, Столбуну как минимум выговор.

— Я по инфракрасному за ним присматривал, — не глядя на экран, махнул рукой Голиков.

Я перевел взгляд туда, куда указал его худой палец.

Расплывчатое красно-желтое привидение сидело с воздетыми руками на невидимой кровати. Руки тянулись к другому яркому фантому — тот, ссутулившись и опустив голову, стоял в полуметре от Чревовещателя.

— Кто это у него? — поинтересовался я. — Медведев, что ли?

Голиков дернулся к монитору. Щелкнул регулятором звука.

— …возьми это, спрячь в карман, — послышался голос Бенарда.

Не Медведев, спохватился я, силуэт женский… это же… — Голиков! Убью гада! Тревогу врубай, всех в камеру — Белоснежку брать живой!

Во сне я очутилась рядом с Отто.

Все время нашей разлуки я мечтала о таком сне, но, как назло, все эти месяцы видела по ночам что угодно, только не сюжеты, связанные с цирком. Даже моя память уничтожала улики.

А сегодня… будто сорвалась какая-то предохранительная пломба и все преграды пали.

— Привет, — сказала я ему в темноте.

По закону этого сна здесь должно было быть темно. И я знала: что бы я ни сделала, все равно будет темно. Но нам обоим не нужен был свет.

— Венди, — выдохнул он. В голосе звучала чудовищная усталость.

Я подошла, ступая босиком по мягко проминающемуся полу к кровати, на которой он сидел. Отто протянул мне руки, но не поднялся.

— Венди, — повторил он, — как… ты… здесь?

— Это сон, — сказала я ласково, потому что чувствовала себя обязанной предупредить его об этом. — Я тебе снюсь.

Я дотронулась до его руки кончиками пальцев, и он схватился за меня, будто страшился сию секунду упасть в пропасть, а я была единственной опорой. Руки Отто были холодными, сухими и жесткими, словно отлитыми из пластмассы. Но от этого прикосновения сердце в груди сделалось огромным, так что некуда было вдохнуть воздух, и заколотилось изо всех сил.

— Нет, не снишься;— заговорил он горячечным шепотом. — Господи, Венди, это вправду ты! А где… где все?