Егор Радов - Змеесос

Сегодня я встречаю тебя, идущую по этой улице. Да, это ты.

Послушай меня!

Заклинаю тебя!

Отдайся мне сейчас!

Ибо вся эта история перешла все возможные границы и пределы, и дальше так продолжаться не может, и если и сейчас у нас с тобой ничего не будет (ты не смотри, что я маленький, я вполне готов), то для меня это равносильно полному концу всего мироздания и всех его смыслов, и краху вообще Всего. Я сказал».

Мальчик закончил эту тираду и победно посмотрел на Антонину Коваленко.

— Ну что ж, — сказала она. — Отлично придумано, складно говоришь, малютка. Я не могу сказать, что я ничего не помню, что-то, может, и было, но, по-моему, ты просто меня сейчас увидел, и тебе приспичило. Я, в принципе, не против, но мне очень лень. И вообще, я сейчас спешу, поэтому прощай, моя лапочка.

Она махнула рукой и быстро удалилась куда-то за угол. Мальчик стоял, словно его ударили резиновой дубинкой по башке, остолбеневший и пораженный. Потом, видимо кое-что поняв, он завопил: «Аааааа!!!!», и тут же куда-то сгинул.

Антонина Коваленко шла по улице дальше, наслаждаясь действительностью.

— Какой удивительный мир! — вдруг воскликнула она. — Я люблю тебя!

Мир в виде улицы расцветал перед ней, как степь, где в бескрайности стоят великие дома, внутри которых существует свет, и Яковлев с Лао борются за тайну и интерес, порождаемый всем, чем угодно, и тоже сидят в этих домах, словно готовясь отойти ко снам и насладиться передышкой в течении бытийственной реальности, погубить которую никак нельзя. Улица словно могла еще более улучшить свой чудесный ореол, и, как одушевленное существо, наверное, тоже имела память о своих прошлых историях и удовольствиях, испытанных в разных состояниях; и если бы улица предстала бы сейчас в виде своей явленной сути, то Антонина Коваленко тотчас бы накинулась на нее с целью изнасиловать и удовлетворить это желанное существо, и быть ее лучшей любовницей и подругой, и вместе плакать над утраченной невинностью и детством, а потом подарить цветок.

— Как я желаю тебя! — воскликнула Коваленко, озираясь по пустынным сторонам. — О, как я хочу…

Неожиданное зверское любовное желание пронзило все ее тело; она начала дрожать и трепетать, словно к ней медленно приближался хмурый маньяк с ножом, и голова ее стала отчаянно вертеться в поисках подходящей жертвы, словно бедра какой-нибудь вульгарной танцовщицы.

Где-то вдали шел мужчина, его лицо было романтическим и серьезным. Коваленко увидела его и тут же бросилась вперед, как на баррикады, обхватила мужчину за талию, чуть не сбив его с ног, и, встав на колени, стала говорить:

— О, милый, я тебя хочу, я так люблю вас! Я вдруг увидела вас, вы шли по этой самой лучшей на свете улице, я знаю всю вашу судьбу, ты для меня самое дорогое, будь моим, будь моим, будь моим!.. Только твое тепло развеет мою страсть, только твое добро разбудит мою жизнь, только твое кольцо покроет мой стыд. Я вас люблю, ангел. Вас когда-то звали так же; вы были Семеном Верия, а до этого вас называли просто — «Кибальчиш». Только ты и твое дыхание существуют для меня, только ты и твои волосы приводят меня в восторг, только ты и твоя родинка по-настоящему волнуют меня. Или я покончу с собой.

— Встаньте, — укоризненно сказал мужчина, — вы обознались, меня зовут Миша Лоно, и в прошлых рождениях я был совсем иным. И вам я не нужен, это просто минутная прихоть, а точнее — похоть, и она скоро пройдет. Я не для вас, я просто так, я ни для чего не предназначен. Кибальчиш вездесущ, а я иду по улице. Поэтому бросьте вы это, Михаил Васильевич, и продолжайте лучше прогулку.

Коваленко жалостливо слушала эту речь, потом начала плакать.

— Ты отринул меня, отказался, я тебе не нужна! О позор, о стыд, о ужас. Я сейчас самоколесуюсь. Но вы не правы! Вас покарает суровый дух любовной справедливости, и вам несдобровать. О, помни же свою Тонечку!

— До свидания, — сказал назвавшийся «Лоно», высвобождаясь из цепких объятий. — До новых других встреч.

Он пошел дальше, не оборачиваясь. Антонина, плача и стеная, сидела на тротуаре и смотрела вслед мужчине.

Внезапно ее осенила агрессивная мысль. Она засунула руку куда-то внутрь одежды и достала заряженный почти купидоновской стрелой арбалет.

— Я всегда ношу оружие, — негромко сказала она, прицеливаясь. Мужчина шел и ничего не слышал. Спущенная стрела воткнулась ему в левую ногу, пронзив ее насквозь. Он вскрикнул и упал. Довольная Антонина тут же примчалась и встала над жертвой, самодовольно улыбаясь.

— Что это означает? — страдая, спросил мужчина.

— Ничего; я подстрелила тебя, чтобы быть с тобой. Сейчас я вас изнасилую и съем.

— Почему?..

— Я вспомнила, что так делает самка богомола. Наверное, это чудно.

— Но я не богомол.

— Неважно, вы — мой любимый. Вы — моя милая букашечка…

Антонина легла рядом с мужчиной и стала гладить его. Мужчина все-таки стонал и, кажется, ничего не хотел. Антонина расстегивала его штаны и шептала нежные тихие слова. Лицо мужчины искажала боль; он, мучаясь, сказал:

— Ничего не выйдет, я не захочу вас. Изнасиловать мужчину невозможно.

— Посмотрим, — с вызовом ответила Коваленко, доставая мягкий и стылый мужской член из синих трусов.

— Вот видите… — почти улыбнулся мужчина.

— Послушайте! — резко сказала Антонина. — Не мешайте мне! А то я вас побью второй стрелой и в конце концов воткну ее в какой-нибудь ваш орган.

Мужчина испуганно заткнулся. Антонина начала обычные женские ласки, пытаясь добиться желаемого, но мужчина был совершенно холоден и неумолим, и на него не действовали никакие ухищрения разгулявшейся Коваленко, которая, хитро пыхтя и возбужденно причмокивая в такт своих деяний, уже готова была делать, пожалуй, все, что угодно, чтобы добиться своего, но в организме мужчины словно перерезали механизм любви, и он только жалобно стонал, печально рассматривая торчащую в ноге стрелу, и не обращал внимание ни на что.

— Нужно же вылечить тебя! — сказала Коваленко, беря стрелу в свою руку. — Тебе же больно и страшно.

— Ааа, — отозвался мужчина, закрывая в ужасе глаза.

— Потерпи, голубчик, — заботливо проговорила Коваленко и рывком выдернула стрелу из ноги.

— Аааа! — заорал мужчина, дернувшись, как эпилептик.

— Лежи теперь и отдыхай, — сказала Антонина, разрывая свое белое платье, чтобы перевязать мужскую рану, которую она сама так жестоко произвела острой безжалостной стрелой. После перевязки она ласково посмотрела в мужские глаза, ненавидящий взгляд которых начал постепенно смягчаться, и, изобразив на лице какое-то проникновенное и пророческое выражение, начала говорить такие слова:

— Послушай, ты действительно решил, что и могу тебя изнасиловать? Ты на самом деле думаешь, что я способна причинить тебе зло? Ведь я люблю тебя.