Егор Радов - Змеесос

— Я… не знаю, — неуверенно прошептал мужчина, с надеждой всматриваясь в Коваленко.

— Ты думаешь, я могу быть плохой, неженственной и грубой с тобой — с моим единственным, трогательным и любимым? Ты же — моя истина, мой двойник, моя половинка, моя суть, моя тайна. Ты есть все, ты есть причина, ты есть предел, ты есть герой. Если ты мне скажешь слово, я буду служить тебе, я буду приносить тебе пиво в постель, я буду мыть твои ноги, я буду наслаждаться каждым твоим вздохом, я буду целовать каждую твою клетку. Я — твоя рабыня, твоя любовь, твое лучшее, твое другое тело. Ты чувствуешь себя во мне, как я тебя? Я есть ты, ты есть я, и мы вместе; и мы есть они. Никто не способен быть нами, только мы можем быть собой. Кто-то говорит «мы», но это неправда, ибо только здесь есть «мы», и вот ты и я, и это все. И поэтому убей меня, любимый, замучь меня, изнасилуй меня. Я только твоя, я только с тобой, я только в тебе.

Мужчина слушал эту речь, расчувствовавшись и почти готовый заплакать от умиления. Он слушал самый лучший голос Антонины Коваленко, и его глаза гордо смотрели вверх. Он был наполнен нежностью и симпатией от всех этих слов, и его оголенная мужская часть победоносно выпрямлялась с каждым предложением, сказанным Антониной, словно разгибающий спину раб, который более не желает пахать на гнусных жарких полях своего гада-плантатора.

— Иди ко мне, крошка, — только и смог сказать этот побежденный теперь мужчина, назвавший свою фамилию, как «Лоно».

— Ура!!! — закричала Коваленко, быстро снимая с себя трусы и подбрасывая их вверх, словно чепчик.

И она оказалась над ним, и ее полуразорванное платье обнажало ее смуглое тело и грудь, и любовный акт возник посреди них, лишая Коваленко девственной чести, и они были захвачены буйностью и подлинностью, и закрыли глаза, отдаваясь друг другу, словно не желали видеть самих же себя. Мужчина что-то медленно шептал, и повязка на его ране пропитывалась новоприбывшей от активных действий кровью, и видимо лишь любовная действительность, производящая вполне качественную анестезию, позволяла не ощущать эту ножную боль и не орать очень сильно, мешая наслаждениям самого близкого в этот миг другого существа. Антонина Коваленко словно перестала чувствовать что-либо, кроме какого-то сенсорного абсолюта; она как бы превратилась в сплошную эрогенную зону и вдруг отчетливо произнесла с той стороны существующего сейчас мира:

— Я прошу тебя… Я.

Нечто абсолютное передалось от нее ему. Мужчина почуял жуткую, ниспровергающую что-то основное, силу, идущую прямо по их нынешней связке. Он пытался бороться с этим, хотел сбросить эту вампирную ужасную женщину, пробовал прекратить этот момент, но все было напрасно.

— Из меня что-то уходит… — крикнул он. — Из меня что-то ушло! Из меня ушел «Я»!..

Антонина удивленно раскрыла глаза и посмотрела в мужское лицо. В этом лице не было изменений, оно жило, но было мертво. Случилось что-то главное, какой-то непорядок, какое-то истинное событие; и новообразованная тайна витала здесь, заставляя чувствовать некое истинное начало и пропажу того, что действительно есть.

— Я сдержу обещание, — сказала Коваленко и, приникнув к безликому лицу этого потерявшего свою настоящую самость субъекта, вцепилась зубами в ею нос, откусила его и проглотила.

— Какая гадость, — сказала она, когда все было кончено. Перед ней лежал безносый индивид, залитый собственной кровью. Он все еще состоял с ней в интимной связи. Он не шевелил более ничем, и не делал ничего.

— Где теперь твое «Я»? — задумчиво проговорила Коваленко. — Что случилось с ним, что случилось с тобой? Что будет, что не будет?

Вдруг дикая судорога пронзила всю ее плоть, отбросив ее от мужчины. Ее рот неестественно раскрылся, пальцы рук выпрямились, как лучины, живот дрожал, как возбужденный порнографией мальчик.

— Ты отравлен… — прошептала она, падая куда-то. Некоторое время в полутьме ее тело колыхалось и трепыхалось, борясь за свое право жить и сохранять бессмертную часть именно в себе. Но потом все прекратилось. Антонина Коваленко умерла.

— Что означает весь этот бред? — спросил Иаковлев, возникая среди буйной красы всего сущего.

Лао, радуясь нежданному возвращению в родные эмпиреи, находился где-то здесь, гордо выпячивая в разных измерениях то самое главное, что в нем было сейчас; и он самодовольно молчал, наслаждаясь обретенной вечностью и истиной, словно задача была уже решена и путь завершен.

— Я тебя спрашиваю, борец недоношенный!.. — закричал Иаковлев, носясь туда-сюда по миру, как угорелый. — Куда ты ухитрился попасть, где тот мир, что нам нужен, что означают все эти псевдотайны, мальчики и львы; что означает весь этот бред?!

— Это — жизнь, лапочка, — надменно ответил Лао, повесившись между звезд.

— Это — жизнь? О какой жизни ты говоришь? Что такое жизнь? Я спрашиваю тебя: где ускользнувший от нас кусок мироздания?

— Везде, — сказал Лао.

Иаковлев сокрушенно расколошматил какую-то параллельную Вселенную и озабоченно рассматривал тамошнюю мешанину мертвых тел. духовных вопросов и камней. Он был очень зол.

— Я тебя сейчас прикончу точно так же, — заявил он.

— Попробуй, — нагло ответил Лао, созидая двенадцать вечных матерей.

Иаковлев ушел в черную дыру, растворившись на несколько богов и героев, потом восстал из тьмы и жалобно пробормотал:

— Я так не играю. Зачем ты так? Мне уже неинтересно. Что ты хочешь доказать?

Лао задумался, совершая с собой половой акт. Потом закурил лучшую махорку, положил ноги на стол и медленно произнес:

— Идет, Я продолжаю историю. Ничего не было.

Радостный и умытый, Иаковлев по утреннему морю шел в сторону Лао, надеясь на тайну и интерес. Он мог быть всем, но не хотел. Он хотел хотеть быть всем. Он ждал себя и его. Он хотел умереть.

Они стояли сейчас в бункере, занимаясь вычислениями по-восточному. Они обнимались и смешивали свое тепло и дыхание, словно разнополые низшие существа; и они думали над тем, что случилось, и что будет потом, и они знали все и могли все остальное; и вселенская прелесть, возникающая вокруг них, приводила их в настоящий восторг одиноких творцов.

Иаковлев проникновенно плакал, прильнув к абсолютному плечу друга. Лао, расчувствовавшись, посылал в черную пустоту воздушные поцелуи, символизирующие настоящий союз и единство. Их сущности заполняли все бытие своим пронизывающим светом. Понимание настигло их в один тот же миг, как общая для всех беда, в которой нет виновных. Они осознали происшедшее и восхитились всеобщей красотой и многомерностью.

— Это не тот мир! — закричал Иаковлев, восторженно прыгая куда-то. — Это не настоящий мир! Это область искусства! Это — бред! Ура! Туры-пуры!