Вячеслав Шторм - Женить нельзя помиловать

— процитировал я, страстно закатывая глаза и протягивая к «Глори» руки. Изверг покосился на меня с явным осуждением.

— Нет, я тебя вперед не пущу, — задумчиво произнесла Элейн. — Потому как, «если что», то эта голова больше не выдержит. По ней и так, судя по всему, били чересчур часто…

Парень с гномом откровенно заржали.

Нет, точно, уйду!

Но смех смехом, а пора была приводить Ки Дотта в чувство. Тем более что вездесущий Евсейка, судя по всему, времени зря не терял и к терему стали подтягиваться первые — самые смелые — зрители.

Я вздохнул, решительно взялся за металлическое витое кольцо, заменяющее дверную ручку, потянул.

Заперто. На засов. А дверь, между нами говоря, совсем новая, из резного дуба. В такую стучать — только зря кулаки сбивать. Вот разве что ногой…

— Эй, сэр Шон! Открывайте! Это я, Сэд… в смысле — сэр Сэдрик!

восторженно откликнулся из окна невидимый Ки Дотт. М-да-а, тяжелый случай…

— Знаю я, что у тебя в крови пышет, алкоголик! — фыркнула магесса. Судя по всему, ей очень хотелось применить какой-нибудь фирменный фокус, но как? Как говорится, что позволено Элейн, то не позволено Глорианне, будь она хоть дважды Теодорой и трижды — Нахаль-Церберской.

— И желательно из окна! — буркнула Элейн. — Сэд, ты долго стоять будешь? Ломай дверь, а то публика ждет.

Публика и впрямь с каждым мигом множилась, как грехи Фила Красного Носа. На крышах и в окнах ближайших домов, на колокольне местного храма Троицы, на ветвях деревьев в яблоневом саду по соседству…

Я опять вздохнул и расчехлил висящий у седла топор. Но даже его гулкие удары были не в силах заглушить самозабвенно декламирующего лохолесца:

— Будем, будем! — прорычал я, остервенело вгрызаясь топором в трещащую дверь. — Еще с пяток ударов, и будем! И тогда возьму я, писака паршивый, твое перо…

— …Щас, разбежался! Возьму — и знаешь куда засуну!

Последние слова стиха совпали с моим финальным ударом. Противник пал. В духе лучших батальных полотен я переступил через его искалеченные останки и отбросил изрядно затупившийся топор. А то ведь и вправду приложу сгоряча…

— Одного не пущу! — тут же подхватила меня под локоть Элейн. — Ты же его прибьешь!

— Нет, — обнадежил я. — Разве что искалечу…

— Именно это я и имею в виду. — Ласково улыбаясь, магесса наступила мне на ногу и прошептала: — Мне нужна пара минут с ним наедине. И чтобы они не видели.

«Они» — это, разумеется, Бон и Римбольд.

С ребятами особых проблем не возникло. Гном и сам не шибко рвался под кулаки хмельного Ки Дотта, а парня я самым серьезным тоном попросил стоять тут и держать аркан наготове — вдруг наш приятель, вняв предложению Элейн, и впрямь надумает сигануть в окошко… Бон тут же купился и стал деловито разматывать веревку, а мы с магессой рука об руку вошли в терем.

— О, женщины! О, злая судьба! О, как я несчастен!

Элейн явно поскромничала: чтобы привести Ки Дотта в чувство, ей хватило нескольких секунд. Правда, легкую головную боль и сухость во рту она ему все же оставила, но — исключительно в воспитательных целях. Так что уже полчаса спустя бледный и осунувшийся сэр Шон, то и дело прикладываясь к изрядного размера кружке с огуречным рассолом, излагал нам свою печальную повесть.

Само собой, наш бедолага влюбился с первого взгляда. У ему подобных иначе не бывает. Лишь только узрел княжну, вышивающую шелками победу славного предка, князя Ольгерда, над коварными ромеянами с последующим прибитием черепа любимого коня к вратам поверженного Попандополиса, — и готово дело. Да вот беда — утонченная Амельфа, до момента совершеннолетия воспитывавшаяся все в том же просвещенном Попандополисе, да еще и в славящемся строгостью нравов пансионе Томной Варвары, к этим ухаживаниям отнеслась весьма прохладно.

— «Не видала я, что ли, богатырей? — говорит она мне, — всхлипывая, рассказывал сэр Шон. — Вам бы только друг друга в чистом поле калечить, а потом у папы на пиру хвастаться, мед пить, да столы-лавки ломать! А мне не богатырь, мне витязь нужен».

— А в чем разница?

— О, разница колоссальна! Это как… как ландскнехт и рыцарь.

— Но неужели вы не пытались ее переубедить?

— Я не пытался?! — оскорбленно вскинул голову лохолесец, но тут же со стоном схватился за виски. — Да что я только не делал! Самому куртуазному кавалеру в истории, сэру Мебойну Дивная Ступня, окажись он рядом, не в чем было бы меня упрекнуть! И цветы, и стихи, и даже сервента под окном.

— Сервента? — заинтересовался Бон. — Это которую ближе к рассвету исполняют?

— Сразу видно куртуазного вельможу, — обрадовался Ки Дотт. — Именно перед рассветом, чтобы последний аккорд совпал с первым лучом солнца.

— Неужели вы, ко всем своим прочим достоинствам, еще и играете на музыкальных инструментах? — улыбнулась Элейн. Сэр Шон слегка погрустнел:

— Увы, леди Глорианна. Как я уже имел честь вам сообщить, на это мое желание ифрита не хватило.

— И что же, сервента исполнялась — а капелла?

— Обижаете, сэр Сэдрик! Разумеется, мне аккомпанировал профессиональный музыкант. По причине отсутствия в Пределе лютнистов я тщательно изучил весь перечень местных музыкальных инструментов и остановился на аналоге арфы, именуемом «гусли». По-моему, вышло вполне пристойно — весь княжеский терем слушал.

Ох, могу себе представить! Это перед самым-то рассветом…

— А она?

— Да, и, судя по всему, была весьма впечатлена. Когда песня закончилась, она даже бросила мне чудный цветок фикус. Правда, вместе с горшком, но это не иначе как из-за полноты чувств. Окрыленный этим несомненным знаком расположения, я тем же утром отправился к князю Вольдемиру и попросил руки его дочери.