Андрей Лях - Синельников (сборник рассказов)

— Руки на машину, дядя, — сказал я как можно душевнее. — И ради бога, не дергайся.

То ли парня чему-то уже научил горький опыт, то ли у него были вполне конкретные инструкции, но он без разговоров подчинился, оставив меня, как писали в старинных романах, в весьма щекотливой ситуации — с пистолетом в одной руке и удостоверением в другой ждать посреди улицы, кто еще и с какой пушкой вылезет из этого чертова лимузина.

Впрочем, как раз ждать-то мне и не пришлось. После секундной заминки открылась вторая дверь, и из нее вышел высокий пожилой человек с лысым, шишковатым черепом, странно узкими челюстями и неправдоподобно аккуратной щеточкой седых усов.

— Коля, посиди пока в машине, — очень спокойно сказал он. — А мы с товарищем уполномоченным пройдемся немного по бульвару. Не возражаете, Владимир Викторович?

Это и был Папа, он же Паперный Кирилл Григорьевич, сорок первого года рождения, ранее судимый, уроженец города Черновцы.

Старик строго-настрого запретил нам употреблять выражения из русской народной фени типа «пахан», «толковище», «общак» и так далее. «Если от кого услышу „забить стрелку“, — говорил он, — я ему такую стрелку в одно место забью, что мало не покажется. У вас есть язык Пушкина и Толстого. Вот на нем и извольте объясняться. Пока он еще существует». Поэтому в рассказе о Папе я постараюсь придерживаться максимально литературных словосочетаний.

Папа фигура весьма и весьма любопытная. Например, он единственный из известных мне людей, у которого есть три различные, причем совершенно официальные биографии. Согласно первой из них, в семьдесят втором году в далеких северных краях группа чем-то недовольных граждан затолкала Папу в стальную бочку и там превратила в окрошку при помощи бензопилы «Дружба». Вторая утверждает, что после этого, уже в восьмидесятом, его расстреляли из трех стволов вместе с машиной и шофером, после чего сожгли в этой машине, чему было множество свидетелей. Это, однако, не помешало Папе и по сию пору жить в Москве и успешно заниматься своим бизнесом.

Бизнес у Папы такой. Многие уважаемые граждане, отправляясь на некоторое время в отдаленные места нашей необъятной Родины, где им предстоит носить довольно однообразную униформу, оставляют на Папу управление серьезными и подчас поставленными с большим размахом делами. Так же поступают и некоторые другие авторитетные люди, которые пока никуда не уезжают, но по каким-то причинам не хотят сами решать свои финансовые вопросы. Из получаемых доходов Папа платит адвокатам, прокурорам, надзирателям и так далее, а также организует моральную и материальную поддержку лицам, пребывающим далеко от дома. Круг папиных интересов не ограничивается Россией, или даже СНГ, господин Паперный регулярно бывает за границей и вполне сносно объясняется по-английски и по-немецки, каковые языки выучил самостоятельно. На собственные же деньги он единолично содержит детский дом в родных Черновцах.

— Володя, — сказала Полина, — ну как ты питаешься? Что толку в этих твоих синтетических витаминах? Сейчас осень, столько свежих овощей!

— Полина, ну когда мне возиться с разносолами? Домой приходишь ночь-полночь, если не утром, сварил пельмени и упал замертво.

— Хорошо, я сама буду готовить тебе салаты.

Я слабо застонал.

Папа назвал имя. Чхаидзе Реваз Автандилович, более известный как Абрек — это, по словам Папы («С моих слов записано верно…»), и есть наш новоявленный мастер холодильных агрегатов с пониженным содержанием фреона. Знаем, знаем. Безбашенный тип, папин конкурент и соперник, давно метит на его место, хотя какой, к черту, из этого бесноватого менеджер и бухгалтер? Паперный уж по крайней мере, человек вменяемый. Выражался он в этот раз как-то расплывчато, хотя обычно формулирует свои требования жестко и конкретно; Абрека трогать не велит, но и сам на разборку его не тащит — какая-то в державе датской гниль.

Итак, из паранормального морозильного хаоса выступила фигура… во мгле заката, в руке граната… Что сей сон предвещает? Как пить дать, какую-то безобразную сцену со скандалом и пальбой, не иначе…

Что верно, то верно, нет новых преступлений, все уже было, значит, надо идти в техническую библиотеку и смотреть — где и почему взрывались холодильники, печки, стиральные машины и пылесосы.

Да, но в библиотеке сидит Полина. А Полина… Ох, это история непростая.

Все Управление знает, что у нас в библиотеке работает дочь ныне в бозе почившего генерала Воропаева; как говорили, «того самого» Воропаева — начальника и знаменитости, одного из тех зубров, чья бурная милицейская биография уходила корнями в романтическую местность под названием Туркестан, а также в организацию с неприятным названием НКВД. Дальше, естественным образом, КГБ, потом — ФСБ, и в конце концов — ЦКБ. Но прежде чем испустить боевой дух, он, при помощи испытанных в сражениях друзей, поднял свою дочь (которая по возрасту годилась ему во внучки) до капитанского звания и пристроил на работу в Управление. Почему не в Контору — понятия не имею.

Дальше начинались уже откровенные сплетни, неизменно сопровождающие всевозможных сыновей, внуков и племянников. Мол, Полина Воропаева зануда и стерва каких свет не видывал, всех затерроризировала, у нее ни друзей, ни подруг, непомерное самомнение, и вообще, не человек, а бревно, сделанное из ядовитого дерева анчар; а уж про ее собаку рассказывали такое, что уж и вовсе ни в какие ворота.

А потом я ее увидел. И это, я вам доложу, было зрелище. За офисным столом фирмы «Олденгленд» сидела сказочная русская красавица самого грозного вида. Ей бы только кокошник… да нет, не кокошник, а старинный граненый шлем со стальной стрелой над переносицей. Была ведь в незапамятные времена какая-то Василиса Микулишна, которая громила врагов мечом и шестопером — черт знает, что это такое.

Как бы получше объяснить. Полина не толстая, не чудовищно здоровенная, хотя, что говорить, девушка рослая и широкая в кости — но дело не в этом. Дело в том, что в ней ощущается и отчетливо от нее исходит некая древняя богатырская сила, былинная мощь, словно память о временах Добрыни Никитича и князя Владимира. Дикая энергия, как выразились бы некоторые мои знакомые. Также вспоминаются динозавры.

Вот такое чудо. Серые глаза с поволокой, нос — иконописно-прямой, русые волосы собраны в хвост, которому быть бы косой до пят и толщиной в руку, если не в ногу обычного человека, ледяной тон и капитанские погоны, которые по звездности немногим уступают Большой Медведице. Да-с, ледяной тон и сверхчеловеческое презрение. Сам не знаю почему, но все это меня настроило на самый жизнерадостный лад, и с места в карьер я начал строить рожи и сыпать самыми идиотскими комплиментами, какие только приходили в голову. В каждый свой приход я останавливался на каком-то одном фрагменте — то мне особенно нравилось левое ухо, то правое, то шея, то цвет волос, то ресницы, и так далее. Не заходя, естественно, за известные границы, я исторгал потоки всевозможной ахинеи; когда объекты кончались, я переключался на себя и расписывал собственные страдания и восторги. Все это, разумеется, было неприкрытым глумлением, поскольку я и не думал таить веселья, и ответом мне всегда был каменный взгляд — или металлический — как у Минина и Пожарского или, скажем, Рабочего и Колхозницы.