Евгений Лукин - КАПУСТА БЕЗ КОЧЕРЫЖКИ

Писатель-фантаст Гелий Селенский как раз обдумывал, как бы ему посочнее угробить космодельтаплан-разведчик, посланный с орбитального звездолета к загадочной планете, когда жена, возмущенно тряся бигуди, сказала, что все. Что хватит. Что она уйдет к маме, к критику Зеленцову, уедет к чертовой бабушке, если он, Гелий, сейчас же не проявит мужской характер и не добьется в ЖЭКе, чтобы батареи посреди зимы наконец-то стали горячими. Гелий с досады вывел в рукописи жирную запятую, сунул ноги в валенки, накинул на плечи дубленку и вышел из дому. Дубленка свободно болталась на худом писательском теле.

ЖЭК по неизвестной причине оказался закрыт. Тогда Гелий прямым ходом потопал в котельную. К их памятнику архитектуры еще не подвели теплоцентраль, и дом отапливался автономно. В котельной правил некто Жуковлев, лицо неопределенного возраста. К двери, ведущей в алтарь тепла, была прикручена старинная медная дощечка с надписью «Приват-доценгь Осьмируковъ». Поверх слов «доцентъ» и «Осьмируковъ» белой краской были выведены дрожащие буквы «Истопник Жуковлев».

Селенский постучался, но ответа не последовало. Тогда он набрал в грудь воздуха, решительно взялся за ручку и осторожно приоткрыл дверь. В котельной было душно и тепло. Оглушительно ревели моторы, из бункера просыпалась большая куча антрацита, но печь горела только одна. В углу — стол, заваленный какими-то бумагами, покрытыми серой угольной пылью, пустые винные посудины и консервные банки. Рядом стоял деревянный топчан, на котором благополучно спал сам Жуковлев, уткнувшись носом в черный дерматин.

Писатель подошел к хозяину подвала и, держа в памяти свой вежливый, но решительный протест, начал толкать спящего в плечо. Но спящий, выпустив из мокрых губ нехорошее бормотание и сизое облачко отравляющих паров, остался неподвижен. Селенский в рассеянности взял со стола листок бумаги с удивительно изящной фиолетовой машинописью курсивом и в рассеяности начал читать: «Творчество этого молодого способного автора с первых шагов, с первых строк заставляет обратить на себя пристальное внимание. Простой и понятный живой язык нашего современника, простой и понятный (на первый взгляд) герой — наш современник. Но сразу же через этот живой, чуть шероховатый стиль, манеру изложения видится огромный внутренний мир и духовная щедрость писателя. Сам рабочий, Жуковлев продолжает трудиться и описывает в своих произведениях реалии, знакомые ему, сегодняшние, сиюминутные. Уголь, о котором он пишет, это не нечто далекое, а вот — натуральные тонны, кажется, что ощущаешь в руке и вес, и скрытый жар блестящего куска антрацита…»

Писатель поймал на себе мутный взор Жуковлева и оторвался от листка. Жуковлев, опершись о локоть, некоторое время вникал в «реалии сегодняшнего дня», а потом короткой, но емкой фразой охарактеризовал свое отношение к Селенскому и его родственникам по восходящей линии. Но Гелий словно бы и забыл, зачем пришел.

— А вы, простите, э-э… тоже пишете?

— Чего?

— Ну, сочиняете рассказы, повести?

Тогда Жуковлев уже более полной фразой выразил свое отношение к писателям и всей мировой литературе в целом.

— А что же это за листки? Ведь это рецензия…

— А! — подобрел истопник и скривил небритую рожу в улыбку, — это оно само.

— Что само? — не понял писатель.

— Сами эти бумажки с утра черт знает откуда берутся и все там хвалят меня. Мы с Хмырем со смеху умираем.

— Но почему? Имеете вы какое-нибудь разумное объяснение?

— Почему? Да чего ж тут не понять. Напишу там заявку на уголь или график топки, а с утра эти бумажки рядом лежат.

— Но позвольте…

— А чего те надо? Откуда вообще взялся в помещении?

— Живу я в этом доме, в седьмой квартире. Селенский моя фамилия, писатель. Не слышали?

— А.

— Так как же вы объясняете это явление? Мне, простите, как фантасту очень…

— Ты вот пишешь лажу всякую, а вот не сможешь, да?

— Про…

— Не опишешь, поди, как тут мы с Хмырем на позатой неделе сидим, значит. Приняли, как положено, беседуем. Вдруг дверь открывается, и двое заходят — четырехглазые, светятся, и руки у них, как шланги, по три на брата… («Пришельцы!» — мгновенно сообразил Селенский.) И уголь начинают грузить в какой-то мешок, такой серебристый. Ну мы хотели было на них, шугануть — чего это за дела? Да подняться не можем оба — тяжело очень. А один из этих подходит и говорит так тихо, еле слышно: «Спасибо, — говорит, — большое. У нас кончился запас топлива. Вы нас очень выручили. Примите, — говорит, — в подарок сувенир. Наши чернила любую, вашу рукопись перепечатают, дадут эту… ну, как ее… на букву „рэ“… вот, и подпишут в печать». Я еще подумал, какую такую рукопись? Чего-то ребята не того. А их уж и нет… («Чернила!» — заработал изощренный мозг Селенского, которого после разноса, устроенного критиком Зеленцовым в центральной газете, уже второй год нигде не печатали.) Ну я и начал ими накладные писать. Чего им — за так, что ли, уголек сбывать? Хмырю вот давал письма всем родственникам в деревню написать.

— Чернила! — заорал не своим голосом писатель-фантаст. — Где они?

Его воображение в бешеном темпе рисовало картины будущего романа: встреча с пришельцами из космоса в котельной обычнбго дома, спонтанный контакт, потрясающие приключения инопланетян на Земле, передача информации, превращения — эх, да чего уж там! И плюс ко всему: автоматическая публикация, положительный отзыв, гонорар! премия! деньги! Ривьера!!!

— Где чернила?!!

— Да чего ты орешь? — даже испугался Жуковлев и сел на топчане. Почесал о штанину пятку в зеленом носке. — Были б, отдал бы тебе. Чего мне, жалко? Да мы это, с Хмырем вчера принимали. Ему не хватило. Ну и решил он эти чернила махнуть. На спирту, говорит, пахнет. Да толку никакого, только рот и губы фиолетовыми стали. А вот пузырек я спрятал, на память.

Он согнулся и достал из-под топчана пузатенький прозрачный сосуд. На боку его Селенский прочитал: «Альгембрия и К°. Чернила писательские автоматические. Рецензия высокого качества гарантируется».

На ватных ногах писатель поднялся к себе на второй этаж. Такая досада, такое недоразумение, такой случай. Больше такого случая не представится. Жена открыла ему дверь. Бигуди на голове жалобно тряслись. Она бесцветными губами прошептала: «Там… там…» — и указала пальцем в комнату.

Селенский вошел в свой кабинет и понял, что сейчас свихнется. Два светящихся четырехглазых существа размером с телефонный аппарат, стоя у книжных полок, деловито и ловко грузили шлангообразными руками связки журналов в серебристый мешок. Откуда-то поплыл мелодичный тихий голос:

— Вы уж нас извините великодушно. Очень спешим. Ехать, понимаете, долго. Неделю, а то и больше. Чего-нибудь почитать в дорогу. А у вас тут подшивка «Вокруг света» за несколько лет. Вы их уже прочли. Вот, позволите сувенирчик на память? Всего доброго.