Марина Ефиминюк - Как все начиналось

Мерзкого голоса я не услышала и удовлетворённо вздохнула. В это время к моим губам был приставлен стакан с воняющей полынью жидкостью. Я затаила дыхание и сделала маленький глоточек. Горло снова обожгло, во рту поселился вкус протухших яиц, а к горлу подступила тошнота. Лучше бы это была дешёвая Юраськина брага!

– Снимай повязку! – заголосил кто-то из толпы.

Я сдёрнула грязные бинты, долго моргала, привыкая к свету, а потом простонала:

– Я вижу! Люди, я вижу!

И снова раздался злобный голос:

– Быстро она чего-то прозрела, вон Манька…

– Я вижу правым глазом! – заголосила я. – О, чудо! Мой правый глаз прозрел!

Я выхватила из рук ошарашенного Маэстро стакан, сделала ещё один глоток, обтёрла рукавом рот, а потом заорала:

– Мой левый глаз тоже начинает видеть, – я начала осматривать толпу, ища глазами источник мерзкого голоса.

– Не верю! – вдруг заявила патлатая баба.

– Ах, это ты мне мешаешь выздоравливать! – обвинительно ткнула я пальцем в неё. – Брат мой, дай мне мой костыль!

Я повернулась к Маэстро:

– Спасибо, Вам, век помнить буду!

Ко мне подскочил Юрчик, подставил своё плечо и тихо просопел в ухо:

– Уходим! Тут, оказывается, Санька-карманник клиентов обчищал. Пусть толстяк сам с народом разбирается.

Стоило нам выйти на улицу, как в след нам раздался крик:

«Кошелёк! Кто-то украл мой кошелёк!»

– Бежим! – заорал мне в лицо Юрасик, обдавая перегаром. Перегоняя друг друга, мы побежали. «Вон она контуженная!» – услышала я сзади и припустила ещё быстрее. Доска, привязанная к ноге, мешала бежать, но времени снять её не нашлось; на полпути к Главной площади верёвки ослабли, и деревяшка всё-таки слетела, звучно ударившись об оледеневшие камни. За нами неслась бушующая, разгневанная толпа, перед глазами встали испуганные лица музыкантов «Баянов». Как я их сейчас понимала! Мы были уже в городских трущобах, когда голоса особенно стойких и обиженных горожан, преследующих нас, смолкли. Еле дыша, я остановилась, Юрчик схватился за бок и повалился на снег.

– Хорошо, Аська, бегаешь! – прохрипел он.

– Ещё бы, – отдышавшись, подтвердила я, – жить захочешь – не так побежишь. Гони мои 15 золотых!

– На десять договаривались! – возмутился юродивый.

– Я все работу сделала, еле ноги унесла, а ты свой процент ещё с Саньки-карманника получишь!

Юрчик скривился и достал кошель, который ему вручил толстяк; судя по величине мешочка, в нём звякали не меньше 40 монет.

– Ах ты, скупердяй! – воскликнула я. – Давай половину, а то глаз выбью! Ни один эликсир не вылечит.

Тот, едва не плача, отсчитал 22 золотых и протянул мне:

– Никогда с тобой, Вехрова, больше связываться не буду!

– Ещё умалять будешь, чтобы я с тобой поработала! – расхохоталась я.

– Реквизит верни!

Я с готовностью стянула грязную одежду, скомкала и бросила Юрчику.

– Лови свой реквизит, – развернувшись, и уже не боясь, что меня узнают, пошла по направлению к дому. Сердце пело от радости: в кармане позвякивали 22 новеньких блестящих золотых, жизнь налаживается!

Напевая под нос, я повернула на узкую улочку и тут услышала это – плач, детский плач, как во сне, только сейчас он был вполне реальным. У меня мелко затряслись руки. Ребёнок! Поддавшись порыву, я кинулась на крик и, завернув в один из переулков, увидела его.

Маленький мальчик, двух-трех лет отроду. Босой, одетый в тонкие порты и льняную рубаху он съёжился от холода. Ребёнок плакал и размазывал слезы по чумазому личику, эти заплаканные глаза могли разжалобить даже самого закоренелого преступника.

Ощущая внутри незнакомое мне желание защитить его, я протянула руку:

– Малыш!

Трансформация в ребёнке произошла незамедлительно: он поднял на меня чёрные без белков глаза и зарычал, обнажая короткие острые зубы. Я шарахнулась. Это был пропавший данийский мальчик! Я решила дать деру: этот ребёнок был опаснее многих известных мне диких животных, но что-то остановило меня, что-то как будто подтолкнуло в спину.

– Эй, малыш, – удивляя сама себя, произнесла я как можно ласковее, – малыш, ну ты что, не бойся, я не причиню тебе вреда. Иди ко мне.

Внезапно мальчик превратился в самого обычного ребёнка, с чёрными, как смоль, волосами и яркими, почти фиолетовыми, глазами, и перестал плакать, а потом вдруг бросился ко мне, радостно смеясь:

– Мама!

Такого я не ожидала! «Мама?!» – это уже слишком! Какая я тебе «мама»? Я чужая тётка Аська!" Сказать, что я удивилась, значило не сказать ничего! Я уже решила ретироваться и спастись бегством, но было поздно: данийский ребёнок прижался ко мне всем телом, обнимая мои колени:

– Мама, мам, – повторял он.

Не осознавая, что творю, я схватила его на руки. Я расстегнула тулуп и, обняв его худенькое тельце, прижала к себе, согревая своим теплом, и, что было духу, бросилась в лавку к Марфе.

Когда я ввалилась в лавку с ребёнком на руках, Лукинична как-то сразу все поняла и вопросов не задавала. После того, как мы малыша отогрели, накормили, выкупали и уложили спать, собрались на семейный совет.

– Ты его должна была отнести в Совет сразу, – ругалась она, – где ж это видано: зверёныша и в дом.

– Не говори так, – оборвала я её, – днём раньше, днём позже, ну не могла я его тащить туда. Ты же видела, в каком он был состоянии! Ну что, они бы его там холили и лелеяли?

– Больно ты знаешь, – буркнула Марфа, – чай не изверги, сберегли бы дитя. Вот что, – помолчав, сказала она, – не дело это. Как бы тебя, дурёха, в похищении не обвинили. Завтра возьмёшь его и отведёшь в Совет, оставишь там, и расскажешь, как все было! Поняла?

– Поняла, – я ласково посмотрела на неё, – спасибо.

– Эх, девка, вечно ты себе неприятности на голову находишь. Люблю я тебя, вот душа за тебя и болит.

Марфа погладила меня по голове:

– Ну, иди, посмотри как он там, вижу ведь, что не терпится.

Я тихо открыла дверь в меленькую спаленку на втором этаже. Мальчик свернулся калачиком на огромной Марфиной кровати, обняв старого потрёпанного зайца, и спокойно спал. Я осторожно присела на кровать и ласково погладила малыша по тёмным волосам. Какое-то странное чувство раздирало меня изнутри, чувство нежности, желание защитить и что-то ещё, какая-то дикая радость, словно это маленькое существо мне было самым близким человеком на свете – это меня и настораживало. Я попыталась проанализировать свои чувства, мне до сих пор было непонятно: уж слишком острая была реакция на этого малыша. Материнский инстинкт у меня пока отсутствовал напрочь, и ни один ребёнок не вызывал даже умиления, но этот мальчик? Я нежно коснулась пальчиком его курносого носика. Неожиданно малыш открыл свои огромные фиолетовые глаза и счастливо улыбнулся:

– Мама.