Линор Горалик - Нет

…И будем жить утром, и днем, и вечером, но по ночам я с каменным от ужаса сердцем буду подниматься на локте и видеть вас, спящих, — видеть тебя, спящую, поворачиваться, — и видеть тебя, спящего, и думать: господи, дело идет к концу, дело идет к концу, к смерти моей, к смерти, — но через что именно, как? — и мучиться, не понимая. С каменным от ужаса сердцем я буду продираться сквозь наше счастье, и когда ты — и ты — родите наконец твоего ребенка — тут-то я и умру немедленно и навсегда, то есть захлопаю в ладоши и запрыгаю, и заплачу от счастья, и буду целовать вас, как вы мне никогда не позволяли и не позволите никогда, я знаю — но дайте мне хоть минуту, дайте мне думать, что я буду целовать вас, но ее — тебя — особенно осторожно, и мы отметим — и мы с тобой напьемся — а ты не будешь, тебе будет вредно, ты собираешься кормить грудью, и мы будем подчеркивать это, тая — тая, и с этого вечера ты будешь спать посередине, а я с краю…

— Тебя там небось в коридорах узнают? — Ну как-то.

— Да ладно, что «ну как-то», Дженни, она просто скромничает, а на нее в пятницу бегали смотреть со всех этажей. Меня никто не узнает в универе, — мы так, вторые роли, черная кость, я ходил на кафедру когда вчера, то кроме тех, кто меня еще с выпуска знал, никто не узнает, если кто и подойдет: ой, ой, вы муж Вупи Накамура!

— Зато ко мне, как к Фельке, в окно с плеткой не лазят.

— Может, Фельке нравится! Фелька, ау ?Ты живая?

…Сначала я буду спать с краю, и мы будем с тобой осторожны, так осторожны, как будто ты — наш ребенок, а не она — ваш ребенок, и ласки наши обретут привкус молока и меда, твоего молока и меда, которым будут пахнуть волосы вашей дочки. И месяцев через пять—четыре—три — я перейду жить в другую комнату — я знаю, я знаю, «капля на столбе» и все остальное, но дайте мне хоть минуту, дайте мне думать, что я буду жить с вами в одной квартире, и вы скажете мне: Фелька, пожалуйста, надо перейти жить в ту комнату, — просто Вупи будет тесно, Вупи надо будет вставать к маленькой часто, Вупи будет по ночам жарко, — лапа моя, ты не обижаешься? — ну что ты, глупости какие, как будто это что-то значит! — конечно, это же не значит, ничего не значит? — совершенно…

— Я живая.

— Тебе положить что-нибудь?

— Нет, я беру, беру.

— Феличка, вы себя плохо чувствуете?

— Нет, Дженни, спасибо, перелет просто и все такое. Все очень хорошо и очень вкусно.

— Ну, слава Аллаху.

…Правда, через месяц — два — три — нам придется вынести мои вещи тоже туда, в другую половину квартиры, вынести меня вместе с моими вещами, и я, вместо того чтобы впиться в дверной проем ногтями, сесть на корточки, не даваться, плакать, — я, конечно, помогу выносить вещи, они легкие, почему же у меня так подкашиваются ноги? — нет, ничего не изменилось, просто детке нужно пространство — кольца, игрушки, манежик, — и с этого момента вы будете целовать меня бегло, волосы ерошить нежно и уходить на работу, изменится все — но как-то само собой, как-то случайно, — мы ведь никогда не заговорим об этом? — да нет, ведь само собой же, вы же уже все решили — это конец вашей личной Эпохи Порно, смотри, говоришь ты, смотри, как забавно: вот снова Рамадан, ровно два года прошло, господи, мне тогда так херово было, так одиноко, у меня же не было ни тебя, ни Фельки! — и ровно два года назад Бо меня в чилли втянул — и вот выпихнул, мне кажется, это удивительный знак, а тебе не кажется?..

— Между прочим, уже одиннадцать. Если моя дорогая жена хочет, чтобы мы сегодня доехали до «Микки-Мауса», ей стоит начать собираться.

— Не хочет.

— Это почему?

— Ну не хочется.

— Я не настаиваю, это же ты придумала.

— Передумала. Не знаю. Не хочется возвращаться.

— Ну, как ты скажешь. Тогда что, возьмем Фелькин джет и посмотрим город?

— Давайте возьмем мой джет и посмотрим город, да.

— Вупи?

— Ну только доесть дайте мне, да?

— Да доедай, ради бога.

…Алекси тоже кажется, Алекси лежит на кушетке, сытый, лежит, блестит шкуркой, заполняет анкетки — конец эпохи — значит, конец эпохи, вернемся к степенной жизни, в университет вернемся, будем делать докторскую и заодно переучиваться с химика на биониста, пока Нупи. тоже стариной тряхнув, займется ведением лабораторий в огромной ванильной «Ла-Ла Лэнд», его ставка плюс ее ставка — хватит, чтобы отдавать долги, хватит, чтобы растить детку, хватит, чтобы снимать маленькую, маленькую совсем квартирку в Болдвине, в Медоусе, в Эль-Серено, — ребята, пожалуйста, ну, можно я детке на рождение мед-страховку подарю хотя бы? — Фелька, да иди ты, будешь богатый друг семьи, когда надо будет — мы тебя обдерем как липку, я тебе торжественно обещаю, а пока — ешь, пожалуйста, ты же не ешь ничего, а у тебя завтра съемки, опять будешь в обморок падать? — и не пройдет двадцати лет, как ваша, наша, ваша, ваша девочка скажет, куря на балконе квартирки где-нибудь в Праге, в Будапеште, Вене, скажет вдруг, глядя на игроков в лапту в утреннем розовом парке, скажет своему мужчине, сама не понимая зачем? почему? вдруг? — скажет: Афелия, я тебе говорила о ней, помнишь, женщина, которая всю жизнь дружит с моими родителями? — мне стало казаться, что она всегда была чуть-чуть влюблена в Мою маму, — но нет, с чего бы…

Фата-моргана, мираж средь заросших садов. Призрачный замок, тайский фронтон, античная балюстрада. С миру по нитке, парчовый кафтан, храмы, дворцы, европейские замки — киношное сырье. Во времена Уильяма Рэндольфа Хёрста это восхищало бы постмодернистов. Впрочем, торшеры из рукописей XVI века — варварство, как не зови, и коробит даже меня, Йонга Гросса, отщепенца и святотатца. Вдоль стен — кресла из европейских церквей, экскурсовод говорит — из исповедален. И надо всем этим — потолки, знаменитые хёрстовские потолки, воспетые в «Гражданине Кейне».

Странно, я только сейчас, когда позади почти час тура по замку Хёрста, только сейчас заметил, что гид ни разу не назвала имени Орсона Уэллса. А я-то воображал, что сюда ходят только синефаги, бывшие студенты кинофакультета UCLA! Но нет — вот европеоидная пара из Канады, вот какие-то подростки, вероятно, считающие, что Хёрст Кастл — это разновидность парка аттракционов, вот пара молодоженов-морфов, кисточки на ушах, огромные хентайные глаза. На киноманов похожи разве что вот эти трое, морфированные под семейку Аддамс. Помнит же еще кто-то семейку Аддамс. Впрочем, да именно те, кто ездит в замок Хёрст. Интересно, Штуку они держат в сумке или оставили дома? И что у них вместо Штуки — робот или морфированная собачка?

Мраморный столик на львиных ногах. Алебастровый ангел с ракушкой в руках. Столько мечтал сюда попасть, что даже не верится, что выбрался. В последний день вытребованного отпуска приехал Йонг Гросс благословения просить у духа святого Орсона, покровителя всех гениев-неудачников.