Линор Горалик - Нет

Вдруг стало спокойно. Из отделения Глория вышла очень бодрой — и прямо рядом с полицией в какой-то ужасной столовке быстро и жадно наелась — впервые за последние два дня. Осоловев и приятно отяжелев, позвонила маме, сказала, что все в порядке и все уладится, подробности потом, сообщила, что, кажется, простужена и хочет отдохнуть денька три, добрела до машины и медленно, спокойно поехала домой — поразмыслить.

Все два дня, пока сидела в камере, то приходил, то вызывал к себе в кабинет мальчик — а если присмотреться, какой, нафиг, мальчик? — да он младше тебя всего лет на десять, просто — маленького роста совсем и юркий, и из-за этого кажется ребенком в полицейской форме, попрыгучей мышкой, — слышала, как кто-то звал его «Муад`Диб», подивилась — вот ведь, фильму Барлока уже лет десять, а все еще помнят. В первый день так гладко все шло: глаза у мальчика горят, рот приоткрыт — ловит, ловит каждое слово Глории Лоркин, хозяйки знаменитой студии «Глория'с Бэд Чилдрен», арестованной по доносу Афелии Ковальски, когда-то — чилльной прошмандовки, а теперь — статусной ванильной звезды. Внятно и последовательно, как и было договорено с Фелькой, как триста раз было отрепетировано с адвокатом, — сперва отводила Глория Лоркин от себя и от своей студии грязные наветы, гордо и холодно поджимала губы, говоря об «этой неблагодарной девчонке». Да, в самое сердце ударила Глорию Лоркин, столько сделавшую для Афелии Ковальски, эта неблагодарная девчонка своим предательством — впрочем, давала понять Глория, как подлинно любящая «вторая мать», она, конечно, огорчена до слез, и сердце ее, конечно, разбито, но… конечно, почти прощает, почти не держит на нее зла. Несколько раз, как бы ошибаясь, как бы забывая, что тут следственный отдел полиции, а не узкий семейный кружок, называла Ковальски «моя девочка» — и спохватывалась, и просила прощения, и продолжала: «Так вот, Ковальски действительно очень много знала о финансовых делах моей студии…» — но чувствовалось, что официальный этот тон — ложный, что сердце старого друга рвется от тревоги за «ее девочку» — и что угрызения совести мучают мадам Лоркин, не дают ей спать: как же я, зрелый, умный человек, умудрилась так обидеть, так задеть мою девочку, что ей захотелось причинить мне столь сильную боль? — и у сержанта Энди Губкина, ей-богу, переворачивалось все внутри от этих страданий немолодой, но очень, очень еще красивой женщины; как все-таки эта сучка предала ее! — что же за мир гадкий.

Сержанту Энди Губкину вообще на этом деле нелегко пришлось, совесть его мучила, совесть — и что женщине этой так плохо, а он ее терзает своими расспросами, мучает; и что все-таки из-под самого носа у Ковальски он, Губкин, это дело увел, — как все не вовремя, а Дэн выйдет через месяц из своей больницы — с каким выражением ему в глаза смотреть? Поэтому после двух часов первого допроса не выдержал, вытащил с размаху главную свою карту, которую вообще-то на второй допрос приберегал, — вытащил, чтобы самому себя легче было в руки взять, чтобы вспомнить, что за добрая леди перед ним сидит: «Мадам Лоркин, а теперь расскажите нам о двух погибших во время съемок в вашей студии».

И вот тут Глория и ее адвокат так посмотрели друг на друга, что Губкин немедленно понял: попал, попал, вот вам и добрая леди! Не наврала Ковальски, не наврала, как он уже недобрым делом подумал, — чтобы они как можно скорее это дело раскрутили, чтобы немедленно они взяли бывшую старшую подругу, с которой рассорилась, — быстро, без отлагательств, — а потом сказала бы: «Да я ничего твердо не знаю, да слухи, да то-се…» Губкин аж передернулся, потому что холодом и мерзостью тут повеяло, и сказал уже безо всякой мягкости и даже устало как-то, потому что вот с этого момента, конечно, и начиналось рытье в говне: «Мадам Лоркин, вы слышали мой вопрос? Отвечайте». И нехорошим ломающимся голосом Глория Лоркин, делано подняв татуированные завитками ломкие брови, спросила: «Каких погибших?»

Потому что ни про каких погибших они с Афелией не договаривались, не было в сценарии никаких погибших. В сценарии было так: Фелли идет к 'ментам, стучит на Глорию, говорит, что на студии снимаются люди, не подписавшие договор о добровольности, а значит — можно сажать за насилие и т. п. (Больше не за что; распространением Глория якобы вообще не занималась — так, любительские съемки, и студия, между прочим, по всем бумагам называлась «закрытый частный клуб», а уж что каким-то образом фильмы, снятые в этом закрытом клубе строго для внутреннего просмотра, просачивались наружу — о том можно было только сожалеть… Следователь Ковальски, полный ярости, рыл бы, рыл и нарыл чего, а эти — ничего они не нароют, должного драйва нет.) Фелли, соответственно, получает неприкосновенность. Глорию берут, не могут предъявить ни одного свидетеля — то есть кого бы то ни было, игравшего в опасные игры в ее «частном клубе» без договора о согласии, — и отпускают с миром, и потом не могут тронуть еще года три. Все свободны, все довольны, всем спасибо. Но ни о каких погибших не шла речь, ни о каких, ни разу — и в первую очередь потому, что Афелия не знала, не могла знать, та история произошла за три года до ее прихода на студию, два человека о ней знали, один умер, второй в китайской Японии — откуда, как??? — и Глория, прекрасная актриса, так ловко игравшая с самого момента задержания потеряла лицо, уставилась на своего адвоката и почему-то его, а не следователя спросила, делано приподняв татуированные завитками ломкие брови: «Каких погибших?»Дальше уже было не до игр, и адвокат потребовал права на разговор с подопечной наедине; Глория как-то немедленно потеряла напор и стать и сидела тихо — маленькая, нелепо раскрашенная старушка со следами былой красоты. Эли Мелех с некоторым трудом убедил ее, что менты блефуют и что надо блефовать в ответ. Глория не успокоилась, но все-таки собралась; Мелех с удивлением думал, пропуская ее в двери, — как, кого, чем это существо может бить, мучить, истязать с наслаждением? Добрая бабушка, ей бы в руки джойстик игрового автомата, — легче всего представить ее в бесконечной череде неприкаянных бедных старушек, собирающихся ежевечерне во всех джек-потах мира дергать по копеечке за лапки «одноруких бандитов». Вернулись в кабинет. «В моем клубе никогда и никто не погибал», — сказала мадам, даже вернув себе в какой-то мере гордый взгляд и статную осанку; и добавила, как Эли учил, хотя хотелось язык проглотить и била дрожь — дай бог, никто не заметил, — «я хотела бы очную ставку с мисс Ковальски». Когда на очную ставку дорогие полицейские с легкостью согласились, не выдержала и ногтями пятисантиметровыми заточенными так впилась себе в колено, что услышала, как крякнула и разошлась кожа под чулком.