Андрей Хуснутдинов - Дни Солнца [litres]

В дальнем углу палаты, под широким, в полстены, окном, стояла кровать, загороженная ширмой с изображением псовой охоты. Ширма означала, что Ивана мучают оздоровительной процедурой, а ожидавшая подле несущейся собачьей стаи медсестра с тележкой – что мучения эти только начинаются. За деревьями, в которых пытался скрыться раненый олень, слышалось плесканье воды и надрывное, злобное дыханье Ивана. Ллойд, заслышав хозяина, прикусил брыли, так что морда его сделалась плоской и жалобной, и заскулил в ответ. Александр не успел одернуть его. За ширмой раздались звуки борьбы, кто-то ахнул. Один из врачей выскочил наружу с зажатым в щепоти носом, врезался в тележку и чуть не опрокинул ее. Под пальцами у него появилась кровь. Вслед ему заскакал победный гогочущий смех Ивана. Медсестра, отскочив от тележки, как от огня, взяла с нее кусок марли и протянула врачу. Тот запрокинул голову, накрыл нос и пошел к умывальнику. Государыня что-то сказала своему собеседнику (от дверей можно было различить лишь кусок стушеванной фразы: «…а где он?..»), взглядом указала Александру выйти вон и решительно двинулась к ширме. Александр надавил псу кулаком в макушку, подтолкнул его коленом, и они снова оказались в коридоре. Дверь закрылась. Александр отпустил Ллойда и поглядел на часы. Ему предстояла поездка в город, на заседание столичного комитета по защите прав рожениц, еще третьего дня мать просила его об этой услуге, вручила листок с речью и чек, который он должен был передать комитету.

В вестибюле, привлеченный шепотом санитара: «Ваше высочество!..» – он подошел к столу.

Дежурный прокашлялся.

– Виноват… Позвонили, когда вы уже зашли… Чтобы не входили, в общем.

– Куда – не входили?

– В палату. В третью.

– А зачем? – нахмурился Александр. – Она пуста… Постой, а кто тебе звонил?

– От господина советника, из канцелярии.

– Странно…

– Вот, записано. – Гвардеец пролистал в журнале регистрации ворох страниц, но, так и не обнаружив нужной записи, поглядел в потолок. – В десять ноль две… доставлена без сознания… и…

– Боже, так она жива, что с ней? – воскликнул Александр, сознавая тотчас, в чем дело, и вспоминая разом все: и автобус, и кровь, и комитет по защите прав рожениц.

Он побежал обратно на лестницу. Навстречу сходил давешний собеседник Государыни, в котором только теперь он признал своего психоаналитика, имевшего привычку щелкать пальцами. Занятый своими мыслями, доктор молча посторонился. В холле второго этажа Александр свернул вправо, в другую сторону от Ивановой палаты, и заглянул в дверь. У дальней стены, на койке с приподнятым изголовьем, под капельницей и с прозрачной трубкой у носа лежала девушка, его вчерашняя протеже. Трудно было сказать, спит она или по-прежнему беспамятствует, но по раздернутой шторе, по солнечному свету и кисловатому запаху цветов становилось ясно, что жизнь ее вне опасности. Более о состоянии девушки можно было судить не по ней самой, а по сиделке, дремавшей с книгой на коленях. Услышав, как в другом крыле завозились охранники, Александр затворил дверь и поспешил к лестнице, надеясь опередить выход Государыни. Это ему удалось, тем более что охранники подняли ложную тревогу – мать в последний момент нашла новый повод для распекания Ивана.

На парковке госпиталя Александр увидел доктора. Тот стоял перед своей машиной. В серых, цвета высыхающей глины, пальцах его был зажат носовой платок.

– Что с вами? – опешил Александр.

Доктор, не взглянув на него, указал на багажник, опечатанный лентой безопасности.

– Хорошо, я не открыл его из салона. – Доктор обернулся и, увидав наконец, с кем говорит, склонил голову. – Извините, ваше высочество…

– Что там? – спросил Александр.

– Таблетки.

– Так возьмите. Я передам на пост.

– Вы очень любезны…

Суетясь и, видимо, не желая, чтобы Александр заметил сваленное кучей тряпье в багажнике, доктор взял портфельчик и с неудовольствием, сознавая, что не скрыл того, что хотел скрыть, захлопнул крышку. Отчаянным движением, означавшим – начали, так уж смотрите, – он раскопал в портфеле пачку таблеток, бросил пару горошин на язык, развернулся к Александру и почтительно замер.

– Извините… – Александр прокашлянул, так как кисловатый душок все же коснулся его носа. – Я хотел спросить: что с девушкой?

Доктор поднял почтительное, но напряженное, готовое к улыбке лицо.

– С девушкой?

– С девушкой… – повторил Александр, понимая с запозданием, что, конечно, вызывали этого профессионального истерика не к девушке, а к Ивану.

– Я приглашен к их высочеству. Но, как вы изволили заметить, по поводу девушки. И хотя это врачебная тайна, вам я скажу, что был вызван ее величеством… – Доктор поводил во рту языком, не то слизывая вкус таблеток, не то подыскивая нужное слово; Александр нетерпеливо вздохнул, давая понять, что чужие тайны его не интересуют, а доктор, в свой черед, оглянулся на багажник, давая понять, что – чего уж воротить носы… – Так вот, был перехвачен звонком ее величества по дороге в прачечную. Ночью, с ее слов, ваш брат видел, как по саду гуляла та особа, из соседней палаты. И не просто гуляла, а собирала ромашки. Отвечать действительности подобные утверждения, вы понимаете, не могут. Девушка пока не приходила в себя. Да и ромашки тут, сколько я знаю… В общем, меня тревожит не отношение этого вздора к действительности, а природа его происхождения. Вот, собственно, и все…

Александр молча развернулся и пошел прочь. Спиной он чувствовал недоумевающий взгляд, но даже и не подумал обернуться.

Комитет по защите прав рожениц находился в старом городе, в особняке некоего ландграфа. В аудиенц-зале, почему-то называвшемся «музейным», с зажженным камином, с оленьими головами в рамах под потолком, Андрей отозвал Александра в угол. Лицо его шло пятнами.

– …В общем, я получил допуск, – прошептал он.

– Что? – не понял Александр.

– … Три Эс .

– Как?

– Так это называется.

– И что?

Андрей оглянулся на охранников.

– Это какой-то ад. Автобус связывают с площадью Богородицы.

– С чем?

– С покушением, ну… двенадцать лет назад.

– Но постой, – Александр тоже перешел на шепот, – какое это имеет отношение, если…

Не договорив, он отвернулся к камину и смотрел на огонь, потому что сразу понял для себя главное: спасенной девушке придают совсем не тот смысл, какой придает он, его вчерашний бездумный поступок увязывают с чем-то и вовсе несусветным, и, значит, нужно готовиться к тому, что поползут очередные кривотолки, начнется новая возня, грядут объяснения с матерью.

В зале воцарилась тишина, и до той самой минуты, когда передали: «Время», – и открылись двери, он совсем забыл думать о том, где он находится и что делает. Он взял черновик с речью и бессмысленно глядел в него, так и появился с листком на сцене, и, озадаченный задержкой телохранителей в кулисах, тем, что они не идут с ним дальше, неуверенно прошел к трибуне. Сильный горизонтальный свет ослепил его и скрыл прямоугольную пропасть рукоплещущего зала. Встав за трибуной и разглаживая на бархатном поле бумажку, он видел себя балаганным клоуном.