Андрей Хуснутдинов - Дни Солнца [litres]

На сдвинутых детских кроватях у дальней стены лежало что-то большое, бугристое, накрытое прилипшими простынями. Решив, что это собранное в прачечную белье, Диана вопросительно посмотрела на Хирурга, и тот, подойдя к кроваткам, сдернул простыни.

На кроватках лежали Кок с Хлыщом плечом к плечу. Диана хотела что-то возразить Хирургу, но замерла. Она очень хорошо все увидела в первое же мгновенье, но без осознания того, что именно явилось перед ней. Легко, точно под воду, она прошла куда-то вглубь себя, руки и ноги ее стали ватными. Хирург, показывая на сдвинутые кроватки, что-то объяснял, но она не слушала его. Оба, Кок и Хлыщ, были разуты, Хлыщ был еще и бос, и у Кока совсем отсутствовало лицо, то есть вместо лица было что-то искусственное, с пористой, как у лимона, кожей. Мокрые рубашка и майка на Хлыще лежали клочьями, но это была не вся его одежда, так как и собственно к телу его лепилась плохо сшитая по краям, топорщившаяся фиолетовая кожа, кровавый след портняжьей пятерни бороздами шел поперек груди, кровь густо чернела в расщелинах шва и в стежковых дырах, обритая голова была запрокинута и схвачена аккуратным, похожим на индейскую веревочку швом.

Замолчав, Хирург бросил испачканные простыни обратно и обернулся к Диане. Она отступила.

– Но… – было начало ее мысли, которую она не успела схватить. Кто-то толкнул ее под колени, и она полетела лицом в ослепительную, играющую на солнце воду.

В себя она приходила толчками. Солнечная вода то выносила ее в сад, к беседке, то вновь заливала с головой. Со лба на глаза лезло сочащееся полотенце.

– Слава богу, – вздохнул – где-то вверху и сбоку – Хирург.

Диана убрала полотенце, обвела языком сухие губы, подобралась на руках и села. В затылке была ноющая, какая-то полая тяжесть, руки и ноги словно разлеглись вдалеке. Она хотела что-то сказать, но, вспомнив сшитую кожу на Хлыще, опять прилегла. Хирург куда-то ушел. На траве было жестко и колюче, левый, по-видимому, ушибленный в обмороке локоть сделался тяжелым, как бильярдный шар.

Хирург принес стакан воды.

– Выпейте.

Диана подала ему руку, и он помог ей подняться. Взяв стакан, она слепо смотрела в землю.

– Пейте, – повторил он.

Она сделала глоток, захлебнулась и опрокинула остаток воды.

– Я… должна идти.

Хирург подхватил стакан и взял ее под локоть.

– Сейчас…

Он завел ее в беседку, усадил на скамью и сел напротив.

– Постойте. – Она отерла лоб. – Постойте. Они там… лежат… а мы…

Хирург поставил стакан на перила.

– Беседуем на отвлеченные темы?

– Кто вы?

Он облокотился на колени, майка натянулась, даже треснула на плечах, и Диане сделалось не по себе: он назвал ее по имени, которого не должен был слышать. Впрочем, имя он мог узнать, как узнал номер телефона Майиной бабушки, а было нечто более близкое, дышащее в самое лицо ей, отчего руки шли гусиной кожей. Она завороженно смотрела на него и, не слыша его объяснений, точно вброд, шла мыслями обратно из беседки, туда, где надеялась схватить его за руку, предъявить настоящее обвинение. Поняв, что его не слышат, Хирург замолчал, и тогда Диана вспомнила, как только что он держал ее за локоть и она не чувствовала боли, кровь не стучала в руку чугунным кулаком. Не то что сейчас: локоть, казалось, увеличился, тянул к земле. Ее вдруг затрясло. Хирург подошел и, как ребенка, прижал ее к груди.

– Вот и пропустила главное. Первое горе прошло… – Он поцеловал ее в макушку, слегка встряхнул и, отступив, встал на пороге. – Идут за ним еще два.

Диана вытерла глаза.

Следуя направлению его взгляда, она увидала на аллее двух человек в разномастных сутанах, с неожиданными для весенней улицы шапками на головах. Они были как чернильные пятна на торшонной акварели, эти два попа, их лица были красны от страха, а окно иконки, как бы реявшей перед ними, брызгало небом и зеленью. Неуверенно ступив на аллейку, касаясь друг друга предплечьями, они забормотали что-то вполголоса и вразнобой. Так же невпопад, будто помечая нечто в воздухе, принялись осенять крестными знамениями дом. Один, куцебородый, в продавленной остроконечной митре, был молод, высок и степенен, второй, несший иконку, с рассыпчатым антрацитным помпоном на угловатой беретке – в летах и в теле, но более порывист в движениях, которые, однако, оставляли его чуть позади товарища.

– Сюда, отцы! – позвал Хирург.

Встрепенувшись, отцы тем не менее сделали вид, что ничего не слышали, но бормотанье их стало громче.

– Остепенитесь, грешный! – забасил молодой поп. – Не гневите… и… усмирите гордыню… ибо…

– Ибо сказано… беззаконник… – попытался вторить пожилой поп, сразу подавился, стал откашливаться, побагровев и прикрывшись иконкой.

– И тогда откроется беззаконник, которого … – подхватил молодой, но тоже подавился, подтолкнул коленом приятеля, они тронулись к дому и затянули псалом.

Хирург обернулся к Диане.

– Бесполезно.

– Зачем? – сказала она.

– И за это пошлет им Бог действие заблуждения! – крикнул Хирург попам, но пристально глядя на нее.

Крик его достиг цели: подстегнутые, как хлыстом, попы пробежали несколько шагов, осмотрелись, протрусили еще и скрылись за углом.

– К середине жизни, Диана, с человеком происходят забавные вещи.

– Что?

– …Оглядываясь, он понимает: одинаково в оба конца. Память лепит из него новую фигуру, в ней сам он разобраться порой не в силах, а подчас и не хочет. Иногда это катастрофа, но часто – предвестие слабоумия.

– Вот именно.

– Вы опять не слушаете меня.

– Слушаю. Вы имеете в виду себя, и вы, конечно, имеете в виду катастрофу. Вы говорите как пророк. Вам и слушатель не нужен.

– Мне нужно отдохнуть, а вам – осмотреться. Вы умный человек, но, боюсь, сейчас… – Хирург не договорил.

Из-за дальнего угла дома послышалось пение, отцы сделали полный круг и вскоре, за осипшими голосами, явились воочию – осмелевшие и вконец обезумевшие, ибо исполняли уже бог знает что. Пожилой патер был без иконки, приволакивал ногу, налившееся кровью лицо его стало маской страдания и ужаса, молодой, потерявший свою митру, поддерживал товарища за пояс, волосы его слиплись от пота, и между фразами он всасывал воздух с такой силой, будто вынырнул с глубины.

Развязкой этих кошмаров, снившихся под утро, было самоубийство. После сложного, какого-то многоступенчатого, разлезавшегося действа он видел себя со стороны в некоем сумеречном пространстве, поднимал к плечу духовое ружье и спускал курок. Пуля прошивала жалкую фигуру, тело валилось ниц, и он бросал ружье со словами: «Так-то тебе». Просыпаясь, он не помнил ни того, что предшествовало убийству, ни, главное, заключения, что было приговором жалкой фигуре и в то же время простым и единственным решением. Сон этот отравлял ему целый час после пробуждения. Обращение к психоаналитику только сильней раздражило его, не понимавшего, как могут относиться ко сну поросшие быльем детские страхи, к тому же доктор имел дурную привычку щелкать пальцами, – Александр был у него в первый и последний раз.