Софи Макинтош - Синий билет [litres]

– Вот, ты доказала мою правоту самым наглядным образом, – заметил доктор А.

– Почему вы не можете быть снисходительны ко мне? – спросила я.

– Это не входит в мои обязанности. Какой бы от меня был прок, если бы я просто говорил тебе то, что ты хочешь от меня услышать?

Он поднял опрокинутый стул и попросил сесть, и, хотя меня так и подмывало уйти, я села, уткнув лицо в ладони, и он продолжил прием.

В ту ночь мне приснилось, как будто я родила камень, положила этот камень в рот и проглотила. Я проснулась с острым ощущением горя. Но написать об этом в дневнике я не могла.

Когда на неделе мне позвонила ассистентка доктора А, я наврала ей, сказав, что вообще перестала видеть сны, что я проваливаюсь в глубокое забытье, и, хотя она недоверчиво хмыкнула, я настаивала на своем. Мои сны принадлежали только мне и никому больше. Как постыдность и странность этих снов. «Должно же мне принадлежать хоть что-то?» – спрашивала я у своего отражения в зеркале и получала от него безмолвную поддержку.

Погожими весенними вечерами я посвящала какое-то время составлению запаса имен. Я записывала разные слова, которые резонировали с моими внутренними переживаниями: Супернова, Мерседес, Дезерт. Я скользила ладонью по выкладке овощей и фруктов в супермаркете и повторяла про себя возникающие в мозгу имена. Черри. Клементина… Имена возвращались ко мне ранним утром после пробуждения, когда я вспоминала обо всем, что видела в жизни, что выпила и съела. Люкс. Финн. Райли. Дилан.

Я записывала имена на клочках бумаги, разжевывала эти бумажки и выплевывала в унитаз, чтобы никто не увидел моих списков. Но этого почему-то было недостаточно, мне не хотелось искушать судьбу, поэтому я стала перемежать имена невинными словечками. Молоко, писала я. Небылица. Курица. Но даже и эти простенькие слова можно было принять за имена, поэтому у них появлялся новый смысл, вес, ведь, обдумывая имена, я осознавала ответственность, реальность своего выбора. Ребенка можно было назвать как угодно.

Пикл [3] Pickle – дословно: «соленья», «рассол» ( англ .). , подумала я, заглянув в холодильник и заметив там заиндевевшие от холода банки с соленьями. Розмарин.

Я подумала о том, чтобы сочинить имя такое, каким никого еще никогда не называли. Но в мире было полным-полно поименованных и каталогизированных вещей, и, по крайней мере, назвав младенца в честь какой-то реальной вещи, я привяжу его к материальному миру. Это была единственная нормальность, о которой я могла подумать как о даре, помимо самой любви.

Как-то утром я вышла из дома на работу, и меня нагнала Айона. У нее были красные глаза, тело обмякшее, словно из него вдруг выпустили воздух.

– Ты в норме? – механически спросила я.

Она закурила.

– Не в норме! – ответила она, выпустив струйку дыма. – Неприятности на любовном фронте. Знаешь, как оно бывает. Хотя вряд ли. С таким-то симпатягой, как у тебя.

– А с ним у меня все, – отрезала я.

Она так и просияла.

– Пойдем выпьем настоящего кофе!

И мне не хватило духу отказаться.

В кофейне, куда мы, сделав небольшой крюк по дороге к работе, зашли и сели за покрытый белым ламинатом столик, я внимательно рассмотрела Айону. Кроме нее я дружила еще с коллегами по лаборатории, и наша дружба была странным образом стерильно чистой, словно доверительные откровения, сделанные после пары бокалов спиртного, которые на следующий день полностью выветривались из памяти. Айона была взъерошенная, возбужденная от переизбытка эмоций. Всклокоченные волосы выбились из заколок. Она поведала мне о последнем неудачном романе, когда она застукала своего парня с другой женщиной в койке, и стала сетовать, как трудно соперничать с другими синебилетными женщинами, с этими расчетливыми шлюхами, которых хлебом не корми – дай только перепихнуться. Я имею в виду нас с тобой, уточнила она, мы же не такие, как все, и нам еще тяжелее, потому что у нас есть стандарты морали.

Я не стала рассказывать ей, что как раз у меня не было никаких стандартов и что в прошлом я не чувствовала никаких угрызений совести, когда уводила чужих мужиков. Я молча пила свой кофе.

Она яростно затушила сигарету в янтарной пепельнице в виде раковины с зубчатым краем.

– Он даже ни разу не вывозил меня за город на уик-энд, – и она расплакалась. – Уверена, твой тебя вывозил!

– Да, – кивнула я, – один раз. Мы ездили в мотель.

– Одного раза вполне достаточно. Я мечтаю куда-нибудь съездить. Мне все равно с кем, самое главное – уехать!

Чем больше она говорила, тем больше я ощущала свою отчужденность от всего, что меня окружало. Гудение кофемашины, звонкий хруст, с каким я разрывала пакетик с сахаром, который потом высыпала в чашку. Мне хотелось съежиться внутри своего живота, спрятаться там рядом с ребенком.

– В этом нет ничего хорошего, – сказала я. – Это просто другое место.

Я рассказала ей, что Р бросил меня ради женщины с белым билетом, потому что мечтал о красивом ребенке, которого он мог катать в большой коляске. И хотя это была ложь, мой рассказ довел меня до слез, и Айона даже выскочила из-за стола и принялась гладить мою спину. Да как посмела эта воображаемая женщина иметь то, чего я была лишена, как посмела она так со мной поступить!

Стройная система моей способности мыслить рационально рухнула. Слезы капали в мою кофейную чашку. Айона прикурила для меня сигарету, а я знала, что курить мне нельзя, но мне так нестерпимо этого хотелось, и я сунула зажженную сигарету в рот, но старалась не затягиваться, и когда сигарета прогорела на две трети, затушила ее в пепельнице. Айона, ни на секунду не смутившись, выудила окурок из пепельницы и докурила до конца. Мне вдруг стало жаль ее – и себя. Я уже не буду такой – подбирать за другими объедки и огрызки, выискивать их повсюду.

– Это очень тяжело, и я просто устала, – вздохнула она. Ее рука рефлекторно дернулась к медальону на шее. Я и сама по нескольку раз на дню делала такое же неосознанное движение.

В той же кофейне, в другой день, я сидела одна у окна и пила горячее молоко с корицей, наблюдая за спешащими по улице прохожими. Женщины с белыми бумажными пакетами, одеты по-весеннему, волосы забраны в хвостики. Я зачерпнула полную ложку молочной пены и смотрела, как она падает на красную столешницу. В красном пластике была прожжена дырка, зиявшая раной. У прилавка эмиссар покупал себе кофе, но он на меня даже не посмотрел. Он постукивал пальцами по темно-синей брючине, точно сочинял мелодию. Хотя раньше я частенько подумывала о том, чтобы стать врачом, мне никогда не приходило в голову сделать карьеру эмиссара. Было несколько вариантов профессионального будущего, о которых я даже не задумывалась. Но еще совсем недавно я не исключала, что могу выучиться на врача.