Виталий Забирко - День пришельца (сборник)

Когда я очнулся и смог наконец что-либо соображать, то увидел, что мы голышом лежим посреди Аюшкиного лога, чумазые от черничного сока. Голова Лии покоилась на сгибе моей руки, глаза были закрыты. Черты лица разгладились, утратили отчуждённость, и оно было спокойным и умиротворённым. Парик где-то потерялся, но голова оказалась не лысой – её покрывала причудливая причёска из ороговевших, превратившихся в монолитную застывшую шапку, каштановых волос. Известный мутагенный фактор носорожьего рога, но у людей практически не встречающийся.

– Я же говорила, что уродина, – не открывая глаз, сказала Лия.

– Что ты, Лиечка, ты очень красивая… – сказал я и вдруг понял, что не вру.

Я взял её безвольную руку, повернул к себе ладошкой, поцеловал и ощутил на губах лёгкое покалывание. Ещё мгновение назад эти ладони жгли моё тело. Я снова поцеловал ладошку и почувствовал терпко-горьковатый запах разогретой солнцем хвои. Нет, это были не духи и не запах леса – так пахло её тело.

– Будешь теперь весь зелёный, как я, – тихо сказала Лия.

– Ну и что?

Я покосился и увидел, что она смотрит на меня широко раскрытыми глазами. Взгляд был настолько проникновенный и открытый, что в душе всё перевернулось, и я невольно отвёл глаза. На такую искренность я был неспособен.

– На себя посмотри… – смущённо пробормотал я. – Вся в черничном соке… Кстати, черника из семейства вересковых.

– И что из этого? – натянуто спросила Лия. Она меня поняла.

– Существует древняя баллада, что когда-то из вереска варили чудодейственный мёд, – проговорил я. – Но рецепт его приготовления последний медовар унёс с собой в могилу, и под пытками не раскрыв секрет. – Я снова поцеловал её ладошку и тихо процитировал: – «…Пускай со мной умрёт моя святая тайна, мой вересковый мёд».

– Я знаю эту балладу, – отстранённо сказала Лия. Не цитат из легенды она ждала от меня.

Я наконец отважился, посмотрел ей в глаза и постарался, чтобы мой взгляд был таким же открытым и искренним, как её.

– У меня такое чувство, будто только что пил вересковый мёд, – сказал я и потянулся к её губам.

Но Лия отстранилась.

– Погоди, здесь кто-то есть…

Я приподнялся, окинул взглядом полянку и не узнал её. Ровный ковёр черничника был смят, растерзан, истоптан, наша одежда, разбросанная по поляне, пестрела пятнами черничного сока, кузовок лежал на боку, собранные ягоды рассыпаны. Да уж, порезвились мы, иначе не скажешь… Будто в колдовском угаре. Будто бабка нагадала. Кузьминична. Бедные лесные зверушки, о пропитании которых так пеклась Лия, ничего теперь им не достанется…

Никого на полянке я не увидел, зато услышал, как за трухлявым пеньком метрах в пяти кто-то возится и шуршит.

– Тише ты… – прошипел знакомый голос.

– А я хочу посмотреть… – протяжно ответил другой, тоже знакомый голос.

– Не высовывайся! – свистящим шёпотом предупредил первый голос, и я узнал птеродактиля Ксенофонта. – Не мешай им, они сексом занимаются.

– Не сексом, а любовью, – поправила Ля-Ля.

– Любовь, любовь… – пробурчал птеродактиль Ксенофонт. – Понапридумали… Естественное влечение полов с целью продолжения рода. Секс!

– А у них – любовь, – не согласилась Ля-Ля.

Я схватил кроссовку и запустил в пенёк. От удара с пенька посыпалась труха.

– А ну, не подглядывать!

– Мы и не думали…

Из-за пенька на длинной шее высунулась голова птеродактиля Ксенофонта. Я схватил вторую кроссовку, швырнул, метя в зубастую пасть, но промахнулся. Голова мгновенно спряталась, а кроссовка, снова попав в пенёк, подняла облачко трухлявой пыли. За пеньком закашляли.

– Не надо больше швыряться… Здесь дышать нечем.

– Тогда сидите тихо и не высовывайтесь, пока мы не оденемся!

– А вы что, голые?! – безмерно удивилась Ля-Ля. – Ой, я хочу посмотреть!

Она захихикала.

– Я кому-то посмотрю! – предупредил я. – И в тебя кроссовкой запущу!

– У тебя что, четыре ноги? – ехидно поинтересовался птеродактиль Ксенофонт, но высунуться из-за пенька на всякий случай поостерёгся. И правильно сделал.

– Две. Но на двоих – четыре. Ещё пара кроссовок осталась.

За пеньком помолчали.

– Ладно, убедил. Одевайтесь…

Лия села, поцеловала меня в плечо, но тут же отстранилась.

– Давай одеваться, – сказала она. Лицо у неё снова стало каменным, а голос отчуждённым.

Я её понимал. Никто не любит, когда за ним подглядывают в интимные моменты жизни. Разве что извращенцы. Встав, я быстро натянул брюки, надел рубашку, одну кроссовку, хотел надеть вторую, но она оказалась женской. Шагнув к пеньку, подобрал кроссовки и одну передал Лие.

Обувшись, я распрямился и посмотрел на Лию. Она уже оделась, прикрыла голову париком и сидя натягивала кроссовки. Джинсы, голубая футболка пестрели пятнами черничного сока.

– Н-да… – с сожалением протянул я. – Не будет у нас пирогов с черникой.

– С чего ты взял? – Лия завязывала шнурки на кроссовках и на меня не глядела. – Ты взаправду решил, что Кузьминична нас за черникой посылает? Она ещё утром и грибов, и черники набрала.

– Что?! – оторопел я.

– Скоро вы там? – воззвал из-за пенька птеродактиль Ксенофонт.

Я ошарашено посмотрел на пенёк и перевёл взгляд на Лию. Она встала, подошла к перевёрнутому кузовку и стала загружать в него вывалившуюся чернику.

– Можете вылезать… – растерянно пробормотал я.

Первым показался птеродактиль Ксенофонт. Растопырив крылья, он неуклюже, цепляясь когтями за остатки коры, взобрался на пенёк.

– Иди сюда, принцесса! – умащиваясь поудобнее, позвал птеродактиль Ксенофонт. – Аюшка моя…

Только тогда я наконец вспомнил древнерусское значение слова «аюшка», и всё стало на свои места. И колдовской угар, охвативший нас, и многозначительные намёки Кузьминичны… Вот, значит, в чём дело… Вот почему Лия смутилась и покраснела, когда Кузьминична сказала, где надо чернику собирать… Ну, Кузьминична! Ну, старая сводня!

Ля-Ля влезла на пенёк, птеродактиль Ксенофонт, посторонился и приобнял её правым крылом. Ля-Ля прильнула к нему и потёрлась мордочкой о его грудь.

Я посмотрел, как они изображают сладкую парочку, и мстительно спросил:

– Вы что, за пеньком сексом занимались?

– Тьфу, дурак! – возмутилась Ля-Ля.

– Соврать не могла, что ли? – упрекнул птеродактиль Ксенофонт.

– И ты дурак! – обиделась Ля-Ля и стряхнула с себя его крыло. От негодования она посинела и стала совсем прозрачной.

Лия молча всучила мне кузовок, наполовину заполненный мятой черникой, и подошла к пеньку.

– Иди ко мне, бедная моя девочка, – протянула она руки к посиневшему подобию долгопята-привидения, – обижают тебя, бяки нехорошие…

– Да, бяки… – всхлипнула Ля-Ля, забралась к ней на руки и уткнулась мордочкой в плечо, – нехорошие…