Сэмюэль Дилэни - Дальгрен [litres]

Он опустил взгляд на цепи; провел между ними пальцами; приподнял орхидею и посмотрел, как она крутится в золоте из ниоткуда. Потом сел под обшитую гонтом стену, вытянул ноги к львиным лапам, положил блокнот на колени и защелкал ручкой.

Среди прочих звуков из дома раздавались чьи-то визги, и ахи, и опять визги, означавшие, что некто творит нечто ужасное. Или кому-то так показалось.

Наблюдать действия интересно. Так я что-то узнаю о действующих лицах. Их поступки – воплощения внутренних конфликтов во внутреннем ландшафте, где эти действия разрешаются. Вот-вот-начать-действовать – любопытное переживание, ибо я осознаю лишь эти конфликты. Само действие довольно скучно; оно не просто разрешает, но начисто стирает конфликты из сознания. Действия интересны, только если приводят к новым конфликтам, которые неведомо почему побуждают меня действовать снова. Но здесь, под этим гигантским фонарем, с телефонным блокнотом в картоне, закрывшим дыру на колене, я хочу писать не об этом. Я вот-вот напишу. Я убираю большой палец с кнопки авторучки. Я перебираю ручку в пальцах (уродливых?), пока они не охватывают кончик. Я приступаю.

Ланья вломилась в поле зрения, точно некрупный бессловесный игуанодон. Шкет не шелохнулся. Ланья села боком льву на голову и сорок пять поразительных секунд смотрела на улицу. Потом на Шкета:

– Еще пишешь?..

– Нет. – Гиперчувствительность, последствие работы, от голоса Ланьи рассеялась. – Нет, уже пару минут как закончил.

Ланья сощурилась на исполинский полукруг. Потом сказала:

– Эй… – И сдвинула брови. – Оно садится!

Шкет кивнул:

– Почти видно, как оно падает.

Облака, замаравшие край, потемнели – было золото, стала бронза. Когда шли по улице, над крышами виднелось три четверти круга. А теперь чуть меньше половины. (И все равно половина – ужасно большая.) Ланья ссутулила плечи.

В дверь вошел Денни, замялся, руками держась за обе створки, скривил лицо от света. Затем молча сел на перила рядом с Ланьей, обхватил коленки, локтем не дотягиваясь до нее на дюйм.

Входит Денни – фантастический объект.

Входит она – объект еще фантастичнее и вдобавок с историей.

Ланья подалась вперед, взяла блокнот, прочла. После паузы сказала:

– Мне нравится.

Но что, продолжал размышлять Шкет, если кому-то хватит глупости предоставить мне выбрать? Он примерил ироническую улыбку; но ирония заплутала в механике лица. По его догадкам, вышла просто улыбка.

Так или иначе, улыбкой ему ответили они.

Денни сказал:

– Оно садится, – необязательно ей.

Одну руку прижав к колену, другой проведя по лицу, она выдохнула весь воздух из легких.

Ужас звякнул внутри, точно ложка о помятую кастрюлю. Шкет протянул руку, коснулся Ланьиной голени. Ужас? – подумал он; когда ужасное не шумит, движется неспешно, длится часами, мы очень сильно меняемся. Я не понимаю, кто она. Он сильнее сжал пальцы.

Она поморщилась, отодвинула носок кроссовки от его босой ноги.

Так что он убрал руку.

Положив ладонь на живот, она вздохнула, и задрала вспотевшее лицо, и все моргала и моргала – смотрела.

Кто-то еще вышел на балкон, а Ланья спросила:

– Ты почему не боишься?

Шкет подумал о грезах, не придумал, что сказать, поэтому кивнул на гаснущий свет.

Она сказала:

– Я тогда тоже не буду.

На балкон вышел скорпион, прыщавый пацан, заросший щетиной. Неловко огляделся, словно заподозрив, что помешал, вроде собрался уже уйти (что он чувствует, гадал Шкет; что вынуждает его играть эту традиционную роль?), и тут на балкон вышел Фрэнк, поэт из коммуны.

Потом, держась за руки, не мигая, вышли две черные девочки (тринадцать? двенадцать?) – волосы острижены почти под корень, в ушах золотые колечки. А в дверях толпились другие люди. (Балкон-то выдержит?) Он еще подивился, насколько проще думать об этом, нежели о том, что заслоняло небо.

– Садится, ага, – повторил Денни.

Ему приятно, подумал Шкет, говорить это Ланье: но когда здесь девятеро, уравнения строятся иначе; такого же отклика не получить.

На миг он вообразил Кошмара и Леди Дракон.

Мимо Саламандра протиснулась Милли. Свет выпил сияние из разных оттенков их рыжины, оделив пламенем все вокруг поровну. Милли опустилась на колени у парапета. Свет меж двух львов драным бинтом лег ей на икру.

Короста, подумал Шкет, блестит, точно красное стекло.

Слишком много народу.

Милли отерла щеку.

Отчего любой заданный жест задан как есть? Вот ее? Она виновата тем, что движется, когда ситуация требует неподвижности. (Он глянул на царапину.) Она виновата?..

Слишком много народу.

Сцепив руки, порог перешагнули длинноволосые юнцы; один взял за руку прыщавого небритого скорпиона (вдобавок пьяного в стельку) – тот громко дышал и заваливался на людей.

Те не двигались.

– Что будешь с этим делать? – спросила Ланья до того тихо, что вышло тихо даже в этой тишине.

Скорпион дышал громоподобно.

– Не знаю. – Тоже получилось громоподобно.

– Давай возьму. – Она вырвала из блокнота три страницы, правленые и переправленные. (И нужно столько сияния, чтоб высветить материал для очередного стиха?) Остановила его, мотнув головой (тень потекла по щеке из зеленой мишени ее глаза). – Твоя тетрадь у меня дома. Положу туда. Я ухожу. – Она обернулась к Денни. И тень перетекла куда-то ей под подбородок; в складках ее века Шкет различил пот. – Проводишь меня?

Шкет хотел было возразить, решил, что нет; предложить пойти за компанию?

Она коснулась локтя Денни. Ее нос и ухо были в тени; невероятный диск спустился, осталось чуть-чуть, и все вокруг – под сгибом локтя, за каблуком на покрасневшей плитке, под истрепанным краем джинсы, где оторван рукав, или внутри и позади изгибов плоти в плоти уха – снова отрастили тени. Ланья глядела испуганно.

Она встала, и люди расступились.

Денни, будто очнувшись ото сна, неловко сполз с перил и, крутя головой и моргая (на остальных и Шкета равно), пошел за ней следом.

Денни ушел, и толпа сомкнулась.

– Когда оно сядет… – начал прыщавый скорпион.

Шкет и те двое, что держали его за руку, оглянулись.

На губах у него запеклась белизна. Веки без ресниц порозовели и набрякли.

Те двое отвернулись.

– Когда оно сядет совсем, никакого, блядь, света больше не будет… никогда. – Он потряс головой, пошаркал сапогами, покачался на пороге. – Кромешная, сука, чернота… во как!

Они ушли, подумал Шкет. Совсем никакого света?

Спустя пятнадцать минут, когда оно село окончательно, небо вновь привычно посерело.

Он проснулся… один?

Кто-то лез на антресоли.

Шкет мучительно выбирал между грезами и… прочим. Потому что все ушли из дома, где фрески, и убрели назад в гнездо. Милли бесцельно болтала с ним на улице по пути с холма, в основном удивлялась, что он и есть тот самый Шкет, про которого все говорят, и как ей приятно знать, что она его знает, а потом он решил, что она его клеит, и разозлился.