Сэмюэль Дилэни - Дальгрен [litres]

Она наблюдала за мной – в людной комнате зеленые глаза темны, как пушечная бронза. Почти все спали. Мы ушли в гостиную.

Небо вползает сквозь сетчатые двери и незанавешенные окна, стирает цвет с диванов, столов, фотографий, плакатов по стенам.

Улицы снаружи тихи, как зоны бедствий после эвакуации, клаустрофобия там острее, чем в доме, хоть наше логово и пропахло жарой и сонным копошением.

Люди считают нас энергичными, деятельными, агрессивными. Но в каждый конкретный момент треть из нас спит, а половина не высовывала носа из гнезда по два, три, четыре дня (здесь редок шум; и безмолвие редко); мы гнездимся в словесной паутине, что плетется фатически, шире и шире, просеивает наше значение и наши значения, прозрения и эмоции, мелкой-мелкой моросью, подобной тому, что витает в чумазых небесах.

Снова треск – но на сей раз выстрел или отдача, громче листвы и за целый парк от меня. Я оттолкнулся от ствола, смаргивая воду из глаз. Что-то упало, закачалось в траве среди корней; и еще что-то – обломки коры, шириной дюймов двенадцать, двадцать. Кора передо мной расступилась, слегка обвисла наружу. То, что было под ней, разглядел я при свете блюда, было красно; и влажно; и шевелилось. Что-то ломилось сквозь ветви, но застряло. Опять затрещало дерево и раздался, кажется, стон.

– Ланья! – во всю глотку закричал я. – Ланья!

Листва взревела вновь.

Я снова отшагнул – икру внезапно резануло болью. Я развернулся, пошатнулся. Голая пятка задела высокий изогнутый обод горячего металла. Я отскочил от рассыпавшихся углей; качнувшись, обод ободрал мне пол-икры. Опять выстрелы. Я кинулся бежать.

Далеко-далеко впереди горел фонарь. (А в мыслях: будут волнения! Фенстера застрелили – теперь черные заполонят весь Джексон, да еще и с Камберленда нахлынут…) Я попытался вспомнить, в какой стороне выход из парка.

На всех деревьях окрест листва грохотала, как реактивные самолеты.

Я подумал было включить огни, но не включил. Вместо этого сошел с тропы – споткнулся, чуть не вывихнул лодыжку, уже ободранную. Вскарабкался на какие-то скалы, откуда не увидел ни шиша, поэтому рассудил, что и меня никто не увидит. Забился между камнями, сел, прикрыл глаза, постарался совсем застыть.

Интересно, поджидают ли меня. Везет же как утопленнику – если и выберусь из парка, то через ворота на Камберленд, где горит сильнее всего. Я ощупал браслет орхидеи.

От света в листве я вздрогнул. Скорчился на коленях; наверняка сейчас увижу ослепительные щиты.

А это какие-то люди с фонариками. Когда шли мимо – я вжался в скалу, один фонарик метнулся по мне, на миг уставился прямо в глаза из-за ветвей, – прекрасно было видно, что они в основном белые; и с винтовками. Двое ужасно злились. Кто-то из них обернулся и крикнул:

– Мюриэл! – (Может быть, крикнула женщина.)

Собака залаяла – гав, снова гав – и промчалась сквозь блуждающий луч.

Я закрыл рот.

И глаза.

Надолго. Очень надолго. Может, даже уснул. Когда открыл, затекла шея; и одна нога тоже.

Небо от зари помутилось. Было очень тихо.

Я поднялся – руки и ноги ныли как ненормальные, – перебрался через скалы и спускался, пока не вышел из-под деревьев, обступавших поляну.

Шлакоблоки ближайшей стенки очага сдвинуты в кострище.

В воздух сочился дым. Трава посерела от пепла.

Никого.

Меж консервных банок и оберток я пошел к очагу. На скамье перевернулась коробка с мусором. Я носком сапога поворошил золу. Полдюжины углей вспыхнули глазами – подмигнули, упростились и схлопнулись.

– Ланья?

Они на корточках сидели над кострищем, на этих щелях прогнивших подмен добиваясь каждого слома. Но ведь на дороге в виверровой борозде у котелка ужасно захоранивалась лишь тысяча мудрецов. На шестке висел вскрытый аист – ведь она здесь жила ночами. Бражники и волки, дивно понастроенные по косой в долгоносиках или вдоль рытвины, доложить обстановку.

– Ланья!

А яблоко найдется? И они же взяли или срастили ей. Кроме этих прихваченных испепеленных скорлуп, вот какие-то струпья полиловели; чисто пляжи, но миазм. Они подкупили нас смешать горсть концептов с ленивым бухлом, сидели трезвы, возвращали наш личный заряд фиксаций. Они вскоре прижгли все то, чем ты, постоянство и экзегеза, разметалась вокруг него силой, что мы, без объяснений Денни, отыскали их огорошить, прекрасно да вяло. Им бы нужно дозволить ей меньше крокодильего века из колчана никогда ее не бояться; и все равно ужас казался не настолько живым.

– Ланья?

И я фиксажем средь походок.

В листве шевельнулась фигура, и я все никак не мог

К низу предыдущей страницы желтым пузыристым скотчем приклеен голубой конверт, исполосованный по краю синим и красным. В верхнем правом углу две погашенные восьмицентовые марки. Штемпель неразборчив. Адрес в Беллоне такой:

Обратный адрес, написанный тем же почерком (оба – зелеными чернилами):

Само письмо то ли выбросили, то ли выпало.

Когда поднялся, дверь в ее кабинет была закрыта. Поэтому побродил – от кабинета в кухню, к Ланье в комнату и назад. В конце концов присел на край стола в коридоре, вывалил тома Новика из промеж статуэток, уложил рядом кипой и принялся листать.

Занятно вышло: миновало пять минут, а я так и не прочел целиком ни одного стихотворения, ни одного целого абзаца эссе или рассказов. Глаза фокусировались за или перед страницей. Та часть мозга, что живет прямо за глазом и преломляет самоцветы слов в образ, идею или информацию, работать не желала. (Я даже поразмыслил, играет ли здесь то, что я слышал, как разговаривает он .) Книги спроецировали собственные призраки, и за послеобразами не удавалось прочесть слова. Я брал книжку за книжкой, взвешивал на ладони, не открывая, откладывал, взвешивал пустую ладонь, нащупывал вес призрака. Я так ужасно сосредоточился – аж заболел живот. Поставил всё на место – сначала рассортировав по датам на странице с копирайтами – и еще погулял (помните четвертый день на спидах?), вернулся к столу, опять вывалил книжки и ушел – что обнаружил, лишь когда повернул обратно.

Чем таким вибрируют эти предметы, что сами в вибрации исчезают? Поле генерирует человек, которого, хотя я не прочел ни единой его работы целиком, тайная механика моего сознания взяла и объявила художником. Как это комично, грустно, утомительно. Отчего я пал жертвой этой магии? Но чего бы я ни распознавал в себе, мне люто любопытно, кто взвесит на ладони «Медные орхидеи», прикидывая их ноуменальный вес.

– Шкет? – Тело и лицо мадам Браун рассекло дверью. – Вы пришли. Хорошо.