Сэмюэль Дилэни - Дальгрен [litres]

– У Ричардсов. А у вас как?

– Вы собирались рассказать, что думаете про Шкета. Может, наступите на что-нибудь, а я тут перед вами подергаюсь.

– Ладно. Мне кажется…

Я посмотрел на ее ногу.

– …вы очень нездоровы. Вы обаятельный, умный, настойчивый, энергичный, талантливый. Но базовая структура вашего эго не крепче треснувшей чашки. Вы говорите, что теряете себя по кусочкам. Я думаю, именно это и происходит. Понимаете, Шкет, мы же до сих пор не считаем душевнобольных просто больными. Мы в них видим некое странное сочетание нечистого, развращенного и злого. Первыми европейскими психбольницами были лепрозории, которые на исходе Средних веков опустели по всему континенту, поскольку – мы до сих пор не знаем отчего – лет на семьдесят пять наступила спонтанная ремиссия, хотя три тысячи лет проказа была европейским эндемиком. Улучшился подход к гигиене? Мутировали бактерии? Суть в том, что прежде безумцев, хотя временами и переправляли туда-сюда по мелким речкам, не госпитализировали никогда . А едва их вдруг загнали в огромные пустые дома, где раньше – порой веками – держали прокаженных, они взяли на себя и бремя трехтысячелетних предрассудков и страхов, связанных с этим прискорбным недугом. И можно утверждать, что примерно так же мы относимся к вам по сей день – вплоть до религиозных коннотаций. Психическое заболевание до сих пор считается карой Господней. Фрейд и его последователи придали ему немало утонченности. Но даже Фрейд полагал его, по сути, расстройством, проистекающим из вашего образа жизни и образа жизни ваших родителей. И вот вам библейская проказа – не простуда. Скажите: как вам идея, что все ваши неприятности – галлюцинации, депрессии, даже минуты экстаза – биогенной природы? Что провалы в памяти – это истощение РНК в нижних отделах головного мозга; что внезапные страхи – это адреналиновые выбросы, вызываемые случайными спазмами гипофиза; что терзающая вас ирреальность – это просто киста шишковидной железы, подавляющая выработку серотонина?

Я посмотрел на лунный пейзаж без единого дерева.

– По ощущениям судя, ровно так оно, сука, и есть, – сказал я.

– Тут вы с бизнесменами расходитесь: они обычно не любят списывать со счетов внебиологические смыслы своих симптомов. Человеческое сознание сверхдетерминировано – оно требует, чтобы значимо было всё, даже если эта значимость примитивна.

– У меня в больнице, – вспомнив, я улыбнулся, – был один друг, который говорил: «Когда у тебя паранойя, все вокруг понятно». Но не совсем так. Просто то, про что знаешь, что оно ни при чем , внезапно похоже на то, что при чем . Вокруг абсолютно ясный паттерн, только в нем все сдвинуто на какой-то жалкий дюйм. – Я опять посмотрел на ее ногу. – Но никогда не знаешь, куда надо сдвинуть… – Я ощутил, как мое лицо сосредоточенно кривится поверх черепа.

Она сказала:

– Ваш сон. Можете объяснить, почему вы так хотели им со мной поделиться?

Я перевел взгляд на свои колени:

– Не знаю. Просто он давно в голове крутится.

– А, он не на днях вам приснился?

– Ой, нет. Он приснился… даже не помню; когда я еще жил в… парке?

– И не повторялся?

– Нет. Я его видел один раз. Но он… я все равно о нем думаю.

Положив руку на ожерелье, она пощупала линзу.

– Я уже спрашивала, но хочу уточнить: во сне вы занимались любовью, испытали оргазм, потом пошли в пещеру. Вы не просто деятельно обжимались?

– Нет. Она кончила первой. Я еще удивился, потому что и сам был почти готов. Кончил секунд через тридцать после нее – у меня обычно не так. Обычно мне еще пару минут надо. Когда спустил, мне в бок задуло листьями. И я открыл глаза, и мы еще немножко поговорили.

Мадам Браун поразмыслила, вжимая стеклянную бусину в подбородок.

– Несколько лет назад я была в команде, которая исследовала – потому как я грязная старуха – сексуальные сны. Выборка у нас, надо признаться, была невелика – двести тридцать девять; все галкой отметили «да» в ответ на вопрос, полагают ли они свою сексуальную жизнь удовлетворительной. У нас были мужчины, женщины, несколько подростков повзрослее; были геи обоих полов. И один чрезвычайно стройный паттерн был таков: когда секс во сне приводил к оргазму, либо заканчивался сон, либо просыпался респондент. Конечно, наше исследование не исчерпывающе, списку факторов необъективности конца-края не видать. Но ваш сон – первый , что мне попался с начала исследования и до сего дня, в котором оргазм достигнут, а сон продолжается. – Она смотрела на меня так, будто ждала, что я сейчас во всем признаюсь.

– Вот что мне на это сказать?

– Что в голову взбредет.

– Вы считаете, мне это не снилось? Вы считаете, я вру или, может, сон был… – Я сгорбился; сижу тут дурак дураком. – Не знаю…

– Вы хотите, чтобы я предположила, что это был не сон? Что это было на самом деле? – Она вдруг чуточку нахмурилась. – Вы этого хотите, да? Ну, я могу понять – раз вам сон казался реальным. – Под ее гримасой пряталась легкая и слегка грустная улыбка. – Но это был сон , Шкет. Потому что… – Она помолчала; интересно, что за луны и солнца вернулись и шныряют у нее в памяти. – Хорошо, допустим, не сон. Вы хотите дальше это обсуждать? Что вам первым делом приходит в голову?

– Я вдруг испугался, – сказал я. – Опять.

– Что вас пугает?

– Вы. – Я постарался выдавить улыбку, но она вырубилась где-то в глубинах лицевых мускулов.

– Что вас во мне пугает?

Я посмотрел на ее пораненную ногу. Посмотрел, как она бусиной трет подбородок. (Припомнил, что она говорила про цепь при нашей первой встрече; припомнил, что говорил Кошмар. Кошмар говорил разумнее. Но верить я хочу ей. Это же считается?)

– Я не… Я не могу… – Я снова заплакал. И на сей раз не смог остановиться. Вообще. – Не может быть, что не сон! Не может быть… – Она хоть расслышала сквозь всхлипы? – Если это не сон, тогда я… я псих!

И я заплакал обо всем, чего люди не в силах понять, когда это говорят другие люди. Я плакал, ибо чудо уже то, что люди в силах понять хоть что-то. Я плакал обо всем, что говорил другим людям, а они не поняли, потому что я, сам того не зная, неверно выразился. Я плакал от радости о тех минутах, когда мы с кем-нибудь разом кивали, улыбались друг другу, понимая – взаправду или в мечтах. Пару раз мне удалось выдавить:

– Мне так страшно… мне так страшно! Мне так одиноко! – Я запихал пальцы в рот, чтоб прекратить этот звук, и закачался туда-сюда, искусал их, а прекратить не смог.

Мадам Браун принесла мне салфетку. Я пролепетал:

– Спасибо, – совсем невнятно, невозможно понять, и заплакал в отчаянии, потому что не вышло внятно сказать даже это.

Денни обрезан; я нет. Днем, когда мы все потрахались, он забился в угол на антресолях и все донимал Ланью, какой хуй ей больше нравится: