Фриц Лейбер - Корабль отплывает в полночь

Раздались три звука: тихий скрежет проворачивающегося ключа, потом звучный щелчок ригелей, потом скрип петель.

Когда дверь открылась, я увидел, что ее толщина четыре дюйма. С уймой ригелей, послушных одному ключу, она бы вполне сгодилась для сейфа или склепа. Перед тем как она закрылась, произошло нечто весьма необычное: снаружи ее торец захлестнула тончайшая пленка, причем так идеально облекла ригели, что я предположил действие электростатического притяжения. Едва накрыв серебристые поверхности ригелей, она стала незаметной; если не всматриваться, не обнаружишь. Она никак не воспрепятствовала закрытию дверей и вхождению ригелей на свои места.

Доктор почувствовал мой интерес к двери, а может, считал, что не возникнуть он не мог. Глядя в темноте через плечо, Слайкер объяснил:

– Моя линия Зигфрида. Не один самонадеянный вор, не один вдохновенный убийца пытался высадить эту дверь или справиться с замком. Никому не повезло. Во всем мире не найдется взломщика, который смог бы пройти через эту дверь без взрывчатки, да и ту нужно знать, куда положить. Уютное гнездышко.

Я мысленно не согласился с последним утверждением. Пожалуй, я бы предпочел не отгораживаться наглухо от безмолвных коридоров, пусть в них и нет никого, кроме призраков несчастных стенографисток и неврастеничек-секретарш, созданных моим воображением по пути наверх.

– Эта пленка – деталь охранной системы? – спросил я.

Доктор не ответил. Он стоял спиной ко мне. Я вспомнил, что в клубе он показался мне глуховатым. Но у меня не было возможности повторить вопрос, потому что в этот миг зажегся свет, хотя вблизи Слайкера не наблюдалось ни одного выключателя (освещение среагировало на наши голоса, пояснил доктор), и моим вниманием завладел кабинет.

Естественно, прежде всего я устремился к столу, хотя при этом чувствовал себя глупо. Стол был большой, массивный, с мягким темным лоском не то идеально отполированного дерева, не то металла. Ящики были глубокими, но не такими, как рисовало мое воображение, и располагались в три яруса справа от ниши для ног, где могли поместиться две девушки в натуральную величину, если бы скрючились, как оператор в шахматном аппарате Мельцеля. Мое воображение, которое ничему не хочет учиться, прислушивалось, не раздастся ли топоток крохотных босых ножек и лязг миниатюрных инструментов. Но даже мышиного шороха не прозвучало, а уж он-то наверняка был бы полезен для моих нервов.

Кабинет имел форму буквы L с дверью в конце короткой черты. Стены по большей части были уставлены книгами, но хватило места и нескольким графическим рисункам – воображение не обмануло меня насчет Генриха Клея, хоть я и не узнавал сделанные чернилами оригиналы. Было здесь и несколько работ Фюсли, репродукции которых никто не видел в книгах, что продаются в магазинах.

Стол стоял в углу L, а рядом вдоль книжных полок расположилась дорогая звукозаписывающая аппаратура. В другой черте буквы я увидел лишь большое сюрреалистическое кресло, обращенное к письменному столу, но отделенное от него вторым столом, широким, низким и пустым. Кресло мне сразу не понравилось, хотя выглядело оно очень удобным.

Подойдя к столу, Слайкер оперся на него ладонью и повернулся ко мне. А у меня возникло впечатление, что кресло изменило форму, пока я шел по кабинету, – сначала оно больше походило на кушетку, а теперь спинка поднялась почти вертикально.

Большой палец левой руки доктора указывал, что я должен сесть в это кресло, а другого я здесь не видел, если не считать мягкого сиденья, на котором в следующий миг устроился Слайкер. Такими пользуются стенографистки: низкая спинка в форме боксерской перчатки упирается в нижнюю часть спины, как ладонь опытного массажиста.

В другой черте буквы L, кроме кресла, были еще книги, тяжелые оконные жалюзи, две узкие двери – вероятно, в чулан и туалет – и нечто вроде немного уменьшенной телефонной будки без окон. Я предположил, что это изобретенный Райхом оргонный аккумулятор: туда помещается пациент, которому нужно восстановить либидо.

Чтобы не поддаться страху перед креслом, я поспешил в него усесться. Оно и впрямь оказалось чрезвычайно удобным, словно успело мгновенно подстроиться под меня. Спинка была узкая в основании, кверху расширялась и изгибалась, козырьком окружая мою голову и плечи. Изменилось и сиденье – оно расширилось спереди, там, где были широко расставленные короткие ножки. Громоздкие подлокотники крепились только к спинке; они чуть изгибались внутрь, наводя на мысль об объятии. Кожа – или незнакомый мне пластик – была упруга и прохладна, как юная плоть, а текстура на ощупь напоминала рогожку.

– Историческое кресло, – сообщил доктор. – Сконструировано и изготовлено для меня фон Гельмгольцем из Баухауса. В нем сидели все мои лучшие медиумы, пребывая в так называемом трансе. Это кресло позволило мне убедиться в реальном существовании эктоплазмы. Да будет вам известно, она вырабатывается слизистой оболочкой, а иногда и всем эпидермисом, и отдаленно напоминает плаценту и фактически стоит за живучими легендами о том, что у людей по-змеиному меняется кожа, точнее, ее внешний тончайший слой, который шарлатаны-спириты вечно пытаются сфальсифицировать с помощью флуоресцирующей марли и отретушированных негативов. Оргон, первичная сексуальная энергия? Райх говорит о ней вполне убедительно, и все же… Но эктоплазма? – да! Когда Ангна, сидя на вашем месте, впала в транс, я всю ее осыпал специальным порошком. Он собрался в потеки и расплывчатые пятна, и это позволило разобраться с движением и происхождением эктоплазмы… главным образом в области гениталий. Результаты эксперимента были убедительны, они дали толчок дальнейшим исследованиям, очень интересным и довольно революционным. Ни одно из них мною не обнародовано. Мои коллеги по профессии в бешенстве, у них аж пена с брыльев летит, и всякий раз, когда я соединяю ясновидение с психоанализом, они, похоже, забывают, что Фрейд начинал с гипноза и какое-то время увлекался кокаином. Да, воистину это кресло историческое.

Я опустил взгляд и решил было, что исчез, поскольку не увидел собственных ног. Потом догадался: обивка изменила цвет на темно-серый, абсолютно в тон моему костюму. Лишь концы подлокотников приобрели бледную желтизну, на фоне которой терялись мои кисти.

– Надо было предупредить вас, что обивка кресла – недавно изобретенный пластик-хамелеон, – ухмыльнулся Слайкер. – Он меняет цвет, приспосабливаясь к сидящему. Эту ткань год назад я получил от французского химика-любителя Анри Артуа. Так что у кресла было много цветов. Абсолютно черный, когда миссис Фейрли – помните это дело? – облачилась в траур и пришла сообщить мне, что застрелила своего мужа, главаря банды. Очаровательный цвет флоридского загара во время более поздних экспериментов с Ангной… Такой прием помогает моим пациентам забыться, когда я их тестирую методом свободных ассоциаций, и некоторых это даже веселит.