Станислав Лем - Охота [сборник litres]

Их было два, разогретых, словно секунду назад их вынули из горячей воды. В каждом темнело небольшое ядрышко – черная матовая точка. Его охватила необъяснимая благость, умиление. Он дрожал не от холода, но от возбуждения. Положил их на ладонь, теплых, словно птенцов, осторожно дышал на них, чтобы не сдуть, почти невесомые, на пол. Потом старательно обернул каждый фольгой и спрятал под крышку. Стоял так над ними долго, усиленно пытаясь понять, что он еще может для них сделать, но потом вернулся в постель с сильно колотящимся сердцем, немного расстроенный собственным бессилием, но спокойный и почти до слез растроганный.

– Крохи мои… – бормотал он, проваливаясь в блаженный, здоровый сон.

Через месяц шарики уже не помещались под крышкой. Через два – он потерял им счет, не в силах сосчитать. Едва лишь черное ядро обретало привычные размеры, как шарик начинал набухать на полюсах. Один только раз ему удалось присутствовать при делении – а то всегда происходило ночью. Звук, донесшийся из-под крышки, оглушил его на долгие минуты, но еще в большее остолбенение его ввергла вспышка, которую на миг изгнала из комнаты темноту, словно вспышка микроскопической молнии. Он не понимал ничего из того, что происходило, но сквозь кровать прошло короткое сотрясение пола, и тогда он понял, что мелкота, пенящаяся перед ним, – нечто бесконечно мощное. Ощутил чувство, подобное тому, что охватывало его при наблюдении масштабного природного явления, словно он на миг заглянул в открывающуюся бездну водопада или ощутил землетрясение; в секундном звонком щелчке, чье эхо, казалось, еще поглощали стены дома, на долю секунды разверзлась и показала себя сила, несравнимая ни с чем. Испуг длился недолго – утром же испуг этот показался лишь сонным бредом.

На следующую ночь он попытался дежурить в темноте. И впервые, одновременно с волной дрожи и глухим звуком, он заметил зигзагообразную вспышку, раскроившую набухшее яйцо и исчезнувшую так внезапно, что он потом не знал, не был ли это только обман зрения.

Он даже не помнил снега той зимы, так редко выходя из дому – и только потому, что нужно было пройтись к магазину за поворотом. С приходом весны комната была полна шариками. Он бы уже не нашел оберток для всех их – откуда бы он взял столько фольги? Шарики лежали везде, он расталкивал их ненароком ногами, они беззвучно падали с книжных полок – лучше всего их было заметно именно там, когда от долгого лежания они покрывались, словно пудрой, легким налетом пыли, которая аккуратной матовой оболочкой покрывала их округлости.

Новые приключения с ними (он доставал их из овсянки, молока, находил в мешочке с сахаром, они выкатывались, невидимые, из посуды, варились вместе с супом), богатство, которое его окружало, подбрасывали ему новые идеи и начинали слегка беспокоить.

Столь неугомонно растущее стадо нисколько о нем не заботилось. Он трясся, чтоб какой-то из них не выскочил в прихожую и дальше, в сад, на дорогу, где их могли бы найти детишки. Он поставил перед порогом металлическую сетку с ячейками достаточно мелкими, а со временем выход во двор сделался чрезвычайно сложным ритуалом – он по очереди вытряхивал все карманы, заглядывал за отвороты штанов, для уверенности стряхивал их несколько раз, двери открывал и закрывал медленно, чтобы возникший сквозняк не подхватил случайно какой из шариков, и чем их становилось больше, тем сильнее все усложнялось.

Было лишь единственное серьезное неудобство такого сосуществования, столь наполненного эмоциями: их стало уже так много, что они почковались почти непрерывно, и звонкий сильный звук раздавался порой по пять-шесть раз в час. Поскольку же звук этот будил его ночью, он отсыпался днем, когда царила тишина. Порой его охватывало беспокойство насчет мерного, неумолимого размножения: все сложнее было ходить, на каждом шагу из-под подошвы убегали невидимые, пружинистые мячики, разбегались во все стороны, он видел, что скоро придется уже бродить в них, словно в глубокой воде. Над тем, чем они жили и чем питались, он не задумывался.

Хотя канун весны был холодным, с частыми заморозками и метелями, он давно уже не топил. Множество шариков отдавало свое тепло окружающему пространству. Еще никогда в комнате не было так тепло и так уютно, как теперь, когда в пыли оставались следы от их забавных прыжков и покатываний, словно бы миг назад тут играли котята.

Чем больше становилось шариков, тем легче можно было узнавать их повадки. Можно было думать, что они не слишком любят друг друга, по крайней мере, не терпят слишком близкого соседства подобных себе: между теми, что приближались друг к другу, всегда оставался тонкий слой воздуха, который невозможно было преодолеть даже со значительным усилием. Лучше всего он видел это, когда приближал друг к другу два шарика, укутанные фольгой. Со временем он начал убирать их излишек: вбрасывал их в жестяную ванну, в которой, под слоем пыли, они лежали словно слои крупнозернистой жабьей икры, только время от времени сотрясаясь от внутреннего движения, когда какое-то из прозрачных яиц делилось на два.

Нужно признать, что порой у него случались весьма странные желания, например, он долго сражался с собой – так сильно ему хотелось проглотить одного из подопечных детишек! Закончилось это, только когда взял невидимый шарик в рот. Аккуратно вращал его языком, чувствуя на небе и деснах мягкую, пружинящую круглую форму, источающую легкое тепло. На следующий день после случившегося заметил на языке небольшую язвочку. Не связал этих фактов. Но все чаще случалось, что он спал с ними и не понимал, отчего наволочки и пододеяльники, так хорошо служившие ему до сих пор, начали рассыпаться, словно бы моментально истлели. Потом простынь изорвалась в клочья, в ней стало больше дыр, чем полотна, но он все еще ничего не понимал.

Однажды ночью он проснулся от рвущей ногу боли. При свете увидел несколько красноватых пятнышек на коже лодыжки. Находил их все больше – казались ожогами. Невидимые шарики прыгали по всей постели, когда он снова ложился спать, и эта картина настроила его подозрительно – их ядра мелькали, словно блохи.

– Что вы, черт побери, папу кусаете?! – прошептал он с укоризной. Осмотрелся.

Матовый отблеск разлетевшихся шариков виделся всюду – они покрывали весь письменный стол, лежали на полу, на полках, в кастрюльках, сковородках, даже в чашке с остатками чая было нечто подозрительное. Неясный страх заставил его сердце пуститься во весь опор. Трясущимися руками он обтряхивал одеяло, наволочку, размахивал высоко воздетыми руками, держа в них подушку, сбросил шарики на пол, еще раз внимательно осмотрел красноту на лодыжках, завернулся в одеяло и погасил свет. По комнате то и дело прокатывались звуки, подобные металлическим фанфарам, то и дело прерываемым стуком, как от закрываемого сундука. «Возможно ли это? Возможно ли?» – подумал он.