Станислав Лем - Охота [сборник litres]

– Я вас выброшу! Выгоню вас – всех! – на улицу, прочь! – заявил он вдруг шепотом, потому что голос не шел сквозь его стиснутое горло. Безмерная печаль перехватывала его, выжимала слезы из глаз.

– Неблагодарные твари, – шептал он, опираясь о стену, и так, полусидя-полулежа, провалился в сон.

Утром он проснулся разбитым, с чувством поражения, несчастья. Он отчаянно искал мутным взглядом, напрягая память, что же такого он потерял вчера, а потом очнулся, вылез из постели и, поставив лампу на стул, приступил к методичному изучению пола.

Не было сомнения – тот носил явственные следы укусов, словно кто-то поливал, брызгал на него мелкими капельками невидимой кислоты. Такие же следы, хоть и в меньшем количестве, можно было заметить и на столе. Особенно поврежденными были кипы старых газет и журналов – верхние страницы были продырявлены словно решето. Также и эмаль внутри кастрюль покрылась неглубокими ямками. Он долго смотрел, остолбенев, на комнату, потом принялся собирать шарики. Носил их ведрами в ванную, но когда та наполнилась до краев, в комнате их, казалось, осталось столько же, сколько и было. Они катались под стенами, он чувствовал беспокойное тепло, когда они прижимались к его ногам. Они были всюду – матовые кучки на полках, на столе, в горшочках, в углах – целые сугробы.

Он ползал, одурев, перепуганный: весь день прошел в выметании их с одного места на другое, наконец он частично наполнил ими старый пустой комод и взял передышку. Ночью канонада была резче, чем когда-либо раньше, – деревянный ящик комода сделался большим резонатором, издавая глухие, невероятные звуки, словно невидимые узники колоколами лупили изнутри в его стены. Наутро шарики начали пересыпаться через страховочную сетку у двери. Он перенес матрац, одеяло и подушку на письменный стол и там устроил себе постель. Сидел с поджатыми ногами. Стоило сразу принести тиски, – пронеслось у него в голове, – а теперь – что? Выбросить их ночью в реку?

Он решил, что так будет лучше всего, но боялся произнести свои угрозы вслух. Никто другой не получит их, а он оставит себе пару штук – не больше. И все же он был к ним привязан – настолько, что теперь к этой привязанности начал добавляться страх. Он потопит их как… котят!

Он подумал о тачке. Иначе не сумел бы вынести – но попытался вытащить ее, застрявшую под стеной в старой яме, и снова поплелся к дому. Он был слаб, очень слаб. Нужно было с этим подождать. Решил больше есть.

Ночь была ужасной. Уставший, он все же сумел уснуть. Первый металлический звук разбудил его, он сел в темноте, а вся комната перед ним проблескивала короткими зигзагами, из тьмы на доли мгновений выскакивали освещенные фрагменты стен, покрытых пылью полок, вытертого коврика перед постелью, вспышки разливались в стекле подрагивающей посуды, то и дело что-то матово просвечивало сквозь одеяло, которым он был укрыт – а значит, и там притаилась какая-то хитро спрятавшаяся тварь! С отвращением он вытряхнул ее.

Эта призрачная завеса казалась пейзажем, освещенным молниями, вот только – вместо громов – после миниатюрных вспышек раздавались удары колокола, от которых дрожали стекла. Он уснул сидя, опершись о стену. Утром он проснулся со слабым криком – волна синих вспышек освещала комнату, заливала ее, многократные проблески почти подступали к поверхности письменного стола, а тот сильно сотрясался, отодвинутый от стены – делясь, невидимый шарик оттолкнул стол; это движение – он ощутил его неумолимую силу – облило его ледяным потом, он смотрел на комнату расширившимися глазами, что-то бормоча – и снова уснул, измотанный.

На следующий день он проснулся ослабевшим – таким слабым, что едва сполз вниз, чтобы выпить остатки холодного, горького чаю. Затрясся, когда до пояса погрузился в мягкий, невидимый завал – их было так много, что он едва мог двигаться, с изрядным трудом добрался до стола, комната была наполнена душным, горячим воздухом, словно в нем горела невидимая печь. Ему сделалось страшно – он опустился на пол, не упал – его поддержала эластичная, пружинистая масса, и это прикосновение наполнило его невыразимой тревогой – настолько оно оказалось нежным и мягким: ему на ум пришла страшная мысль, что он может проглотить какой-то из шариков вместе с овсянкой, тот, что поменьше, и ночью, в его внутренностях…

Он хотел сбежать. Выйти. Выйти! Не мог открыть дверь. Та отворялась на пару сантиметров, а потом эластичная масса, упруго уступавшая вначале, блокировала ее – и не пускала дальше. Он боялся бороться с дверью, чувствовал близящееся головокружение. «Придется выбить окно, – подумал он. – Но сколько возьмет потом стекольщик?»

Трясясь, он пробил себе дорогу к письменному столу, влез на него, тупо глядя на комнату: шарики серым пунктированным туманом, едва приметным, молчаливым облаком окружали его со всех сторон. Он был голоден и не смел спуститься; несколько раз слабо, неуверенно крикнул с закрытыми глазами: «Спасите! Спасите!»

Уснул он перед сумерками. В опускающейся темноте комната ожила вспышками и грохотом, все более сильным. Освещавшаяся изнутри вспышками масса росла, громоздилась, медленно вспухала вверх, дрожала, легко сотрясаемая, с полок, между книжками, расталкивая их, выскакивали и летели по дугам, в синих промельках горячие, подрагивающие шарики, один скатился ему на грудь, второй коснулся щеки, еще один прижался к губам, все больше их впрыгивало на матрац вокруг его лысеющего черепа, взблескивало ему в приоткрытые глаза, но он уже не просыпался…

В следующую ночь, около трех утра, дорогой к городку проезжал грузовик. Вез он молоко в двадцатигаллонных банках. Водитель, уставший от всенощной езды, дремал за рулем. Было это наихудшее время – когда с сонливостью почти невозможно справиться. И вдруг он услышал идущий издали протяжный гром. Машинально притормозил, увидел за деревьями забор, в глубине – темный, заросший сад, а в нем – одноэтажный домик, в окнах которого взблескивало.

«Пожар!» – подумал он, съехал на обочину, резко остановился и побежал к калитке, чтобы разбудить жителей.

Был на середине поросшей травой тропинки, когда увидел, что из окон дома, меж осколками выдавленных стекол выливается не пламя, а вспененная, беспрестанно гремящая и вспыхивающая волна, как шипит все шире и дальше под стенами; на руках, на лице он почувствовал мягкие, невидимые прикосновения, словно бы крылья тысяч ночных бабочек; подумал, что спит, когда трава и кусты вокруг вдруг зароились от голубоватых огоньков, левое чердачное окошко вспыхнуло, как широко открытый кошачий глаз, входные двери затрещали, с грохотом развалились – и он бросился наутек, все еще видя внутренним взором гору переливчатой икры, которая с протяжным грохотом разваливала дом.