Станислав Лем - Охота [сборник litres]

Как минимум десять лет, не считая торможения.

Эти вычисления он делал уже много раз. Ему не было никакого дела до звезды или ее планет. Но этим он перечеркнул бы планы. Выломался бы… Он оттолкнулся локтями.

– Музыку, – сказал, – но без скрипок. Фортепиано. Может, Шопен. Но тихо.

Полилась музыка. Он ее не слышал, всматриваясь в дальнюю часть карты. Белыми точками там был обозначен следующий этап полета – дальнейшая часть гигантской петли. Вся она не помещалось на этих картах. Он знал, что однажды черная линия подберется к краю звездного поля и когда на следующий день он придет в кабинет, то найдет стол, покрытый новыми квадратами карты. Всего их должно быть сорок семь. Та, на которой сегодня рисовал, была двадцать первой.

– Хватит, – сказал он едва слышно, словно самому себе.

Музыка продолжалась.

– Тихо! – крикнул он.

Оборванный аккорд растаял в воздухе. Он попытался насвистеть мелодию, вышло фальшиво. Слуха у него не было.

«Им стоило нанять человека помузыкальней, – подумал. – Может, я еще научусь петь, время есть».

Он встал, щелкнул по циркулям, один скользнул поверхностью кальки и с тупым шлепком ударился о поручень стула, воткнувшись, подрагивая, в эластичный кремовый валик. Он повернулся к двери. Циркули и сами поползут в свое укрытие.

«Им и правда стоило устроить тут какие-то сюрпризы, – подумал он. – Чтобы чего-то не удавалось найти и чтобы из-за этого злиться. Или чтоб – заблудиться. Чтоб помещения меняли форму и местоположение, чтобы автоматы мешали, лезли под ноги, чтобы они обманывали». Один, правда, может и обманывать, пришла ему в голову мысль. Но как его заставить это сделать? Да и зачем бы?

Дверь перед ним открылась. Он ухватился за нее сильно, остановил в движении, потом схватил одной рукой серебристую штангу механизма, подтянулся и дал себя понести, пока дверь не прижала его к стене. Механизм дрогнул, не понимая, что теперь делать, не понимая ситуации, к которой он не был приспособлен – а он ловил эти признаки аберрации почти с удовольствием. Напрягал мышцы в растущем усилии. Створка двери отошла на пару сантиметров, словно хотела закрыться, но потом замерла. Ждать было нечего. Он легко опустился на ноги и пошел, насвистывая, по коридору.

В нишах стояли разноцветные игровые автоматы для тренировки ловкости. Когда их монтировали, эта идея показалась ему прекрасной. Но уже на второй или третий вечер он заметил, играя, что, собственно, заставляет себя это делать. И сразу успокоился. На них даже пыли не было, хотя ни к одному из них он не прикасался вот уже месяцы. Ручки, манипуляторы сверкали живым серебром, фигурки, зверьки – все оставалось ярким, как в первые дни. Пусть бы посерели, поржавели, подернулись патиной – возможно, стало бы лучше. Он видел бы тогда время, мог оценивать его по тому, что портится. Щенок уже стал бы большой собакой. Или кот. Младенец уже заговорил бы.

– Мне бы сделаться нянькой, – сказал он громко, потому что знал: ни одно из невидимых электронных ушей коридора этого не поймет. Коридор изгибался плавной дугой. Гимнастический зал. Библиотека. Резервная рубка. Он проходил мимо матовых стекол дверей, не останавливаясь, не хотел знать, куда он идет, хотел идти в никуда. Регенераторная.

Единственное место, откуда доносились звуки. В других всюду было тихо. Как мучились конструкторы, инженеры, чтобы хорошенько герметизировать регенераторную, чтоб ни единый звук, ни единый писк не пробивались из нее в окружающую среду! Масса изоляции, силикатной пены, магнитные подвески безподшипниковых корпусов, уродливая губчатая изоляция вокруг трубопроводов. К счастью, им не удалось. С закрытыми глазами он слушал тихое, монотонное пение, которое он не мог, не сумел бы прервать никаким приказом, которое было независимо от него, будто земной ветер. Регенераторная. Грязная вода, обмылки, отходы, моча, пустые банки, битое стекло, бумага – все стекалось сюда всасывающими системами и попадало в микрореакторы. Разложение на свободные элементы. Многоконтурное охлаждение. Кристаллизация, разделение изотопов, сублимация, крекинговая дистилляция. За переборками – медные колонны синтезаторов, целый медный лес красивого красноватого цвета (единственная краснота на корабле, поскольку от нее – депрессия и мании). Углеводороды, аминокислоты, целлюлоза, углеводы, синтез все более высоких порядков, и, наконец, в сборники этажом ниже стекала холодная, хрустальная вода, в вертикальные трубы засыпалась сахарная пудра, нежная пыль крахмала, в бутылях оседал пенистый белковый раствор.

А потом все это, витаминизированное, разогретое либо смешанное с кубиками льда, газированное, насыщенное ароматическими жирами, кофеином, вкусовыми субстанциями, пахучими маслами, возвращалось, чтобы ему было что есть и пить и чтобы ему было вкусно.

На Земле ему сто раз объясняли, что все это не имеет ничего общего с мусором – это все равно как хлеб из муки, которую сделали из зерна, которое выросло на черноземе, удобренном навозом. А еще – чтобы окончательно уже его успокоить – говорили, что львиная доля питательных веществ будет синтезироваться из космической материи. Правда, ее улавливали не для него. Она была топливом для двигателей, потому что ракете, должной за четыре года достичь и поддерживать скорость света, следовало превратить в ничто массу, куда большую, чем ее собственная. И чтобы этот парадокс реализовать, на носу ее был сооружен «молот», электромагнитный пылесос, глотка, широко распахнутая в пространство, из которого она та высасывала разреженный космический газ – атомы водорода, кальция, кислорода, – в радиусе сотен километров. Пока скорость не превышала половины световой, дефицит ракетной массы возрастал – ионные двигатели сжигали больше, чем она успевала поглотить электромагнитной пастью. Но после перехода порога все должно было измениться. Ракета, разгоняясь, пробивала в пространстве широкий «туннель», выхватывая танцующие атомы, сгущая их невероятной скоростью и все быстрее заполняя баки.

Все это было правдой. Он знал об этом, вслушиваясь в мерную распевку за стеной. Но когда он так стоял, перед ним независимо от его желания, рефлекторно появлялась картинка, увиденная много лет назад; но была такой яркой, словно все случилось только минуту назад.

Экспериментальный аппарат номер шесть. Тупой цилиндр без стабилизаторов, без молота, обожженный в верхних слоях атмосферы – с поверхности его можно было стирать целые горсти хрупкого, губчатого, рассыпающегося в руках нагара. Он вернулся в рамках предусмотренного времени и на заданное место, с ошибкой в сто шестнадцать минут и тысяча сто километров – они и не ожидали такой точности.