Станислав Лем - Охота [сборник litres]

Позади остался лесоповал, выше был лес, покрытый солнечными пятнами, слева, за деревьями, высились белые известняковые скалы. Склон перед ним опускался, сухая редкая трава шла волнами, из нее выступали камни, словно панцири белых черепах. Над одним из них шелестела блестящая нить. У других он тоже заметил ртутный блеск – присмотрелся повнимательнее, медленно приблизился, наклонился – это были длинные тонкие обрезки металлической фольги, прижатые камнями. Они трепетали, блестя на солнце. Поднял голову. То здесь, то там светились в траве, а дальше, у больших валунов, настоящей паутиной дрожали крупицы солнца – кто-то сделал это намеренно. Кто? Зачем?

Первая мысль: подозрительно. Ловушка? Они затаились где-то здесь и манят его к себе, чтобы из-за нарастающей уверенности в том, что эти металлические нити ослепят локаторы, он двинулся вперед смелее и увереннее [к ожидающим заряженным стволам]?

Но погоня осталась далеко вверху. Чувствуя, что вступает во что-то непонятное, ни на мгновение не веря в спасение, он, однако, начал двигаться, пересек первые торчащие из травы камни, ускорился, побежал. Фольги здесь было полным-полно; кто-то изрядно потрудился – и дальше, на лапах горной сосны, яростно шелестящая на ветру, и обернутая вокруг карликовых сосен – везде эта нарезанная полосами фольга…

Кое-где, оторванная ветром, она летела по воздуху, переливаясь искрами, как паутина бабьего лета, и он бежал в этом же направлении, обгоняя пролетающие серебряные нити, но их становилось все меньше, разбросанных беспорядочно, целыми горстями. Он слегка остыл и вновь обрел способность думать, несмотря на жар в голове и глазах. Собаки наверняка уже взяли след. Он слышал, как они лают; их напряженные, уставшие голоса на мгновение приглушила стена деревьев; они, вероятно, вторглись в область бурелома. Пусть локаторы и ослепли от разносимой ветром фольги – это не защитит от собак, если он во второй раз не оторвется от земли, не создаст между погоней и собой широкую зону без следов, чтобы собаки остолбенели и вернулись к людям с поджатыми хвостами.

Луг, возвышающийся над долиной, окружали известняковые скалы, и, добравшись до них, он увидел тропинку, внизу – под самым обрывом, под оголенным белым камнем; прыгнув туда, он уже не встанет. Слишком высокий воздушный колодец. Глянул через плечо – от преследователей его отделяла значительная кривизна склона, заросшего черными на фоне солнца горными соснами, и травяное поле, над которым все еще играли лучи, загорались огоньки, как от разбрызганной жидкой ртути, как от поверхности изогнутых зеркал. Можно было бежать прямо вдоль края обрыва, но это ничего не давало. Снова с надеждой посмотрел вниз. Тропинка, укрепленная деревянными перилами, прижалась к самой скале, пересекла мостиком ручей, скрылась за выпуклостью обрыва. Он отметил тень дерева на осыпи и, не успевая осознать увиденное, побежал, то и дело поглядывая между скалами вниз.

Это должно быть здесь или нигде. Поддерживающее луг возвышение, крутое, неприступное, открылось перед ним внезапно. Воздух входил, как море в бухту, в глубокую расщелину в скалах, а в самой ее сердцевине, нависшей над пропастью, со дна этой пропасти, неглубокой, не более тридцати метров, но прыжок гарантировал бы гибель, – со дна этого маленького котла поднималась одна-единственная гигантская старая ель; ее нижние мертвые ветви касались известняковых стен, расщелина заключала одинокое дерево в скалистые объятия, темно-зеленая верхушка с кистями молодой хвои виднелась на расстоянии шести или семи метров ниже края уступа.

Начни он просчитывать свои шансы, наверняка бы не прыгнул. Потому что нужно было, уже летя камнем вниз, поймать это дерево, охватить его вершину и двигаться по стволу, с таким расчетом сжимая кольцо рук, чтобы обламываемые ветви смягчали падение, но не слишком сильно, чтобы дерево, наклонившись от резкого удара, не сломалось, потому что тогда он расшибся бы, ударившись вместе со сломанной половиной ели о противоположную скалу.

И все получилось, хотя, с большой долей вероятности, получиться не могло. Ель наклонилась, выпрямилась, ветви разлетались, как обрубленные, но это замедлило падение настолько, что он уже управлял продвижением вдоль ствола у самого его корня. Под ногами зашуршал гравий. Он был внизу! Поднял голову. Тонкая серебряная нить переливалась на солнце, зацепившись за камень на краю обрыва. Побежал вниз, не по тропе, а напрямик, вдавливая камни безошибочными прыжками; сжавшись пружинно, перемахнул через большой валун, но от того, что увидел с другой стороны, едва не упал, как подстреленный, еще в полете; его ноги напряглись, врывшись столбами в гравий, он застыл, подняв руки, словно инстинктивно защищал выпуклую грудь.

Перед ним – шагах в четырех – сидел ребенок. Это была девочка, лет двенадцати, что, впрочем, он понял не сразу, ведь она была в брюках. У нее были короткие волосы, темные, в цвет глаз, смотревших на него без удивления, но с напряженным интересом, от которого ее белый лоб волнообразно сморщился над коротким носиком; ее глаза, отвлекшись от него на мгновение, уставились на маленькие золотые часы, которые она держала в руках и сразу же нацепила на запястье, безразлично, как ненужную вещь. Он стоял неподвижно, в три раза выше нее, массивный, темный, разогретый бегом, с широко раскрытыми глазами, в которых застыло зеркальное отражение неба – как если бы они были такими же голубыми. [Никаких особых отметок на нем не было – казалось бы, ничто не свидетельствовало против него, не говорило, что он является тем самым, в которого будут стрелять, и это подтверждалось тем или иным стечением обстоятельств, которые помогли ему, но которых могло и не быть.] Она скользила по нему взглядом, внимательная, спокойная, и поэтому он продолжал стоять с по-прежнему поднятой наполовину левой рукой, будто для защиты от удара или чтобы убедить, что не следует обращать на него внимания, что он никто, а правая рука повисла как парализованная. А она неторопливо осмотрела его ноги, прилипшие к левому колену щепки трухлявого дерева, его туловище со щитообразно расширяющейся грудью и эту смесь грязи, известняковой пыли, содранной коры и смолы, что покрывала его почти целиком, и лицо, избавленное от какого-либо выражения – гравий поранил его кисти и руки, в паху и на бедрах выступали большие темные пятна, как если бы он ужасно потел от пылавшего в нем жара, от которого никак не мог избавиться. Когда он скользил вниз, на дно пропасти, к его шее приклеились маленькие зеленые еловые веточки. Он пошевелился, собираясь шагнуть вперед – она встала, он должен был уступить ей дорогу [, еще не осознавая, что все было напрасно: обезьяньи прыжки по проводам высокого напряжения, чудесным образом попавшиеся на пути металлические обрезки, которые ослепили локаторы, этот последний, почти бессознательный, прыжок], – он не думал ни о чем. Был опустошен, избавлен даже от этой внутренней дрожи, словно от идеально работающего и в высшей степени сплоченного механизма. Она внезапно впилась взглядом ему в лицо. Немая сцена завершилась.