Михаил Савеличев - Черный ферзь [litres]

Собственно компенсационный механизм вовсе не являлся новейшим изобретением достигшего рая земного Человечества, а представлял собой стайный рудимент, позволявший уже на заре первобытного коммунизма каждому члену обезьяньего племени четко разделять – кто является своим, а кто – чужим, и потому достоин не вкушения скудных плодов общественной собственности на все и всех, а удара дубиной по голове.

При этом чужой, с раскроенным черепом лежащий у ног волосатого коммунара, ни на единое мгновение не воспринимался питекантропом не только относящимся к тому же “плоду” эволюционного древа (поскольку звероподобным видом не отличался от членов стаи), но безошибочно определялся как нечто настолько чуждое и отвратное, что вряд ли его останки могли сгодиться в пищу оголодавшими сородичами победителя.

Поэтому окажись “человек воспитанный” в гипотетической ситуации на упомянутом Флакше, прижатый спиной к стене в темном переулке бандой местных двуногих нетопырей, да еще, для пущего драматизма, обремененный случайной знакомой противоположного пола, визжащей от страха, то в восприятии человека воспитанного произойдет любопытное изменение, которое и лежит в основе всех методик кондиционирования специалистов по исправлению чужих исторических путей.

Совершающие немотивированное, с точки зрения человека воспитанного, насилие (а данные слова для него – синонимы, ибо никаких мотивов у насилия быть не может!) индивиды тут же превращались в “чужих” – мерзких созданий, ни видом, ни поведением, ни запахом не относящихся к биологическому виду, обладающему хоть какими-то зачатками разума.

И человек воспитанный начнет убивать.

Мир неуловимо изменится. Откуда-то из-под темных небес проглянет тусклая луна. Вместо унылых околотков встанут мрачные джунгли. И волосатые чудища, застигнутые врасплох посреди своего мерзкого ритуала – то ли поклонения несуществующим богам, то ли совокупления, а может и того и другого вместе, будут послушно задирать подбородки и принимать рубящий удар ребром ладони по кадыкам, исправляющим даже не ход истории, а самой эволюции…

Дуло карабина уткнулось в лоб Охотника, но тот даже не пошевелился, продолжая смотреть в огонь.

– Ты чертовски прыток, стажер. Но вот как ты себя убедишь, что я не человек?

– Убью тебя без всякого удовольствия, выродок.

– Выродок? Ах, слова, слова… Вербальное выражение крайней степени неудовольствия, – пальцы Охотника ухватили карабин. – Вот только кишка у тебя тонка, сынок…

Они смотрели друг на друга.

– Сигнал от мозга к пальцу идет сотые доли секунды, – объяснил Охотник. – За это время мне ни за что не успеть увернуться, учитывая мое физическое положение и психофизическое состояние.

– Ни за что, – подтвердил стажер.

– Чистый проигрыш… мог бы быть…

– Мог бы?

Тяжелая отдача заставила стажера качнуться назад. Выбитые выстрелом комья земли разлетались в стороны, выстукивая по листьям, веткам и стволам деревьев бравурный маршик.

Нечто ледяное тончайшей паутинкой коснулось горла.

– Струнный нож, – прошептал на ухо Охотник. – Мономолекулярная нить.

Стажер покосился на карабин. Еле заметное, словно крохотная чешуйка с крыла бабочки, просеребрилось вдоль ствола, разделывая его на бесформенные кусочки, которые с тяжелым стуком падали на землю.

– Ты не учел самой малости, стажер.

Тонкая паутинка набрякла сырой тяжестью проступающей из разреза кровью, что сбегала по струне алыми крохотками и повисала, точно утренняя роса на тончайшей нити липкой ловушки.

– Ты, как всегда, не учел Высокой Теории Прививания, сынок…

Неодолимый зазор между человеком разумным и человеком воспитанным, измеримый той толикой неуверенности, которая превращает отлаженный миллионолетиями эволюции проводник между волей и действием в полупроводник, требующий охлаждения совестью, прежде чем донести безжалостный приказ до ждущего на курке пальца.

– Сворден! Сворден! – далекое эхо призрачного мира сновидений. – Сворден!

Растущее раздражение на беспокоящий крик, отвлекающий от медленного падения вниз, как сжимается атмосфера пригасшей звезды, исчерпавшей запас легкого синтеза, и теперь, лишенная поддержки раскаленного плеча лучевого давления, обрушивается в жадно распахнутую пасть гравитации, что изготовилась сомкнуть над светом неодолимый горизонт событий, и кажется, ничто не может спасти от коллапса, но тяжелые частицы, подгоняемые геометрией пространства, неохотно сходятся, одолевая собственное отталкивания, как вынужденное одиночество двоих, ненавидящих друг друга, с квантовой вероятностью алхимизирует их связь из минуса в плюс, порождая почти что любовь, и вот в чуде слияния, синтеза по-новой возгорается звездное сердце, сталкивает с себя тяжкую мантию внешней оболочки, превращаясь в новорожденный светлячок вселенной.

– Почему вы мне не рассказали? – Сворден Ферц не хотел, но вопрос прозвучал жалобой. Возможно так же вопрошал Творца Адам на следующий день после грехопадения.

От реки, что пряталась в камышах, выдавая свое присутствие тихим плеском волн, тянуло прохладным ветерком. Мировой свет угас, и небо слабо фосфоресцировало. Здесь, вблизи точки перегиба, оно и выглядело иначе – не равномерно белесая, тягучая поверхность, а нечто крупчатое, со множеством темных и светлых прожилок.

Господь-М ворошил веточкой костерок. Дым от его трубочки стелился по ветру, превращаясь в призрачные, замысловатые фестоны, похожие на кружевные манжеты, обтягивающие невидимые руки.

– Простите старика за столь глупую шутку, – после недолгого молчания ответил он. – Если бы я сразу рассказал в чем дело, вы бы согласились остаться… э-э-э… до самого конца?

– Вряд ли, – признался Сворден Ферц. – Чересчур неэстэтично. Безобразно, скажем прямо и без обиняков. К тому же я не люблю психоделики.

– Эстет, – хмыкнул Господь-М. – Вот уж кого мне еще не подбрасывала судьба, так это эстетов. Истерички, длинноволосые юнцы, мрачные старцы были, а вот эстетов как-то не случалось. До сих пор.

– Я не эстет, – предупредил Сворден Ферц. – Выгребные ямы холерных бараков не оскорбляют ни моего вкуса, ни даже, кехертфлакш, аппетита.

– Что же ему такое пригрезилось? – словно бы у самого себя спросил Господь-М, посасывая трубочку.

Молочная белизна ночи заливала все вокруг, поглотив тени и обесцветив мир. Будто смотришь на все через скверный прибор ночного видения – с непривычки глаза теряются в хаотичном нагромождении градаций серого, но затем мозг начинает рисовать более-менее внятные картинки, хотя иногда малейшее движение травинки рассыпает уже было собранную мозаику, превращает ее в нечто невообразимое, чему и слова подобрать сложно.