Иван Миронов - Высшая каста [litres]

Неловкую паузу перебил вступительный тост именинника, наполнивший амфитеатр ресторации. Затем грузной чередой пошли поздравления, микрофон гулял по столам, давясь натужностями и банальностями.

Свой тост долго и нудно глаголил писатель-депутат Лавлинский, блаженная проза которого напоминала нервические показания потерпевшего; впрочем, о Лавлинском все слышали, хвалили, его всюду приглашали, но никто не читал.

С бокалом поднялся и Андрей Полевой, на этот раз без депутатского значка, но со звездой Героя, выданной по секретному указу за отравление в Лондоне своего друга, который оказался подонком и клеветником. Полевой, не смущаясь своей совершенно неотрегулированной речевой функции, дежурно, зато неистово воспел президента, но тост все же посвятил имениннику. Воздух взорвался троекратным «ура» под хрустальный лязг посуды.

– Пойдем покурим. – Блудов, неожиданно выросший за спиной Владимира, крепко сжал товарища за локоть.

Они молча прошли в сигарную комнату.

– Дай-ка я твою папироску попробую. – Мозгалевский, не дожидаясь разрешения, вытащил из пачки беломорину, попросив следовавшего за ними официанта принести коньяка.

Сделав в безмолвии две глубокие затяжки, соображая, как лучше повести разговор, Блудов наконец вытужил:

– Вова, надо завязывать с этим долбаным экспериментом. Мне страшно, понимаешь?

– Мишань, успокойся. – Мозгалевский пригубил коньяк. – Мы заплатили сумасшедшие бабки за эмоции. Наслаждайся!

– Я никогда так не боялся, разве что в детстве. А здесь ужас и оторопь адская, словно перед смертью. Меня окунули в душевный смрад, мне снятся мертвые.

– Ну, Миш, что поделать, если твой Иосиф Виссарионович любил спать днем?

– При чем здесь это? Я видел мертвых, как живых, родных, людей, которых сам же и уничтожил.

– Да ладно тебе. Потерпи три месяца, дружище, и все закончится. Всю жизнь потом с удовольствием вспоминать будешь и внукам рассказывать.

– Это еще не все! Я, Сталин, играю финальную партию, а ты воруешь с доски мои фигуры. – Блудов сжал кулаки до посинения и скривился от боли, схватившись за левую руку.

– Тихо, Мишаня, тихо. Я-то здесь при чем? Я такой же наблюдатель, как и ты. Мы оба знаем, чем закончится этот исторический замес. У тебя паническая атака. Сталин по-прежнему могуч, поскольку для него исход схватки не предрешен. А ты бессилен, потому что знаешь, чем все закончится. То сны, а то явь. Смешать их – значит обезуметь.

– Вова, я не хочу и не могу больше быть заложником чужого поражения, я не хочу из ночи в ночь видеть, как вокруг меня сжимается петля, я не хочу двое суток умирать в луже собственных испражнений. Такая смерть дается великим грешникам, как расплата перед Богом! Мне-то это за что?!

– За миллион долларов входного билета. Миша, не нервничай, это сон, другое измерение. Ты же сам хотел пережить смерть, тебе было интересно, а сейчас ты вдруг передумал.

– Вова, я думал, что будет сон, а это не сон, – отрешенно пробормотал Блудов.

– Тогда что это, по-твоему, если не сон? – Мозгалевский расслабился, допивая коньяк.

– Ты ведь спишь с Викой, – выдохнул Блудов.

– Совсем сдурел? – поперхнулся коньяком Мозгалевский.

– Наш генерал так любит свою Вику, что даже взял ее с собой. И пребывает в блаженном неведении о вашей связи.

– Миша, ты ополоумел! Она не Вика, она Катя. Она секретарша Жукова, и спит она с Берией, а не со мной!

– Какая разница, мой друг? Ты даже к Вике стал по-другому относиться. Разве нет? – прищурился Блудов.

– Что ты несешь? Красноперов мой друг, я бы никогда… Что от меня зависит? Это всего лишь сны.

Сталин, терпеть не мог Цветаеву, а это стихотворение любил. – Блудов задумчиво отстучал, будто азбукой Морзе, незажженной папиросой по столешнице. – Ты, наверное, знаешь, что я приказал вернуть Власика. Донесли, поди.

– Миша, Власика арестуют по приезде в Москву. Зверев, министр финансов, на него материал подготовил. Гоглидзе возбудится. А поскольку он уже не твой сторож, а всего лишь начальник уральского лагеря, то ни твоя, ни игнатьевская резолюции не требуются.

– Вот суки, съели-таки Власика. И меня сожрать хотите! – Блудов смял папиросу.

– Ты только на меня не кроши. Мы же друзья, Мишань! – Мозгалевский похлопал по плечу товарища.

– Ты правда так думаешь? – Блудов мертвенно заглянул в его глаза.

– Псих! – Мозгалевский резко встал с кресла и забродил по комнате.

– А вот, оказывается, куда пропали вожди-людоеды племени травоядных! – В дверном проеме появился именинник в сопровождении Виктории.

– Кто бы говорил! – вместо поздравлений огрызнулся Блудов.

– Чего это? – рассмеялся Красноперов.

– Забыл, как ты вместе с Тухачевским тамбовских крестьян истреблял газом и бомбами? Разве не за это у тебя первый орденок Красного знамени? – разошелся Блудов.

– Ну ты нашел, Мишаня, что вспоминать. Так гражданская война ведь, брат на брата, Родина в опасности. Если бы мы их тогда не перебили, они бы в 41-м Гитлера хлебосольничали.

– А в пятьдесят четвертом? Опять Гитлер?

– При чем здесь пятьдесят четвертый?

– А когда ты приказал сбросить атомную бомбу на Оренбургскую область. Сорок килотонн, в два раза больше, чем на Хиросиму! Учения, вашу мать! Сколько десятков тысяч солдат ты тогда угробил? А местных сколько потравил? Тысячи! До сих пор одни уроды рождаются! – в крик пошел Михаил.

– Вот, из-за таких гуманистов мы Союз и просрали. Я, в отличие от некоторых, твое альтер-эго уважаю, – нашел силы улыбнуться Красноперов.

– Интересно, за что? – прищурился Блудов.

– Да уже за одно то, что родственников своих жен истребил. Будь моя воля, я бы всех своих тещ с их старыми козлами прикопал в обочине, – загоготал генерал.

– Вот ты дурак! – взвизгнула Вика.

– А Миша наш решил соскочить, – Мозгалевский подмигнул генералу.

– Шутишь! – присвистнул Красноперов. – Куда же мы без тебя. Ты – наш кормчий, а мы всего лишь свита, друзья-предатели на историческом перепутье. Так не пойдет, ты сам вызвался. А шестеренки, которые у тебя голове тикают, не остановить. Завершится программа через четыре месяца – и гуляй Вася.

– Четыре месяца?! – Блудов схватился за голову. – Я бы лучше четыре года в тюрьме отсидел. Я разучился отделять себя от него, его проблемы – это мои проблемы, его дебильные дети – мои дети, и, хотя я почти в два раза младше, его болячки – это мои болячки. Он выжал меня до капли и наполнил собой. Но не столь страшна немощь и тщетность борьбы, а то, что ты предвидишь наперед каждое свое поражение. Во сне скрупулезно расписываешь многоходовку, а проснувшись, понимаешь, что все напрасно. Я думаю, если бы человек разом увидел всю свою оставшуюся жизнь, он бы тут же покончил с собой.