Игорь Маранин - 11-я поправка Уэша [СИ]

Ботинки безнадежно промокли и жалобно хлюпали на каждом шагу. Небо над городом постепенно темнело, и брызги апельсинового заката отражались в осенних лужах.

«Хлюп… хлюп…» — жаловались промокшие ботинки.

«Шмыг… шмыг…» — простужено вторил им нос.

Выскочив на перекрёсток, Булька растерянно остановилась: куда двигаться дальше? Вместо парящего перехода над плотным транспортным потоком проносились мигающие разноцветными огоньками почтовые контейнеры. Их движение казалось хаотичным, словно рой гигантских насекомых висел над улицей. «Волшебный шар» указывал ей перейти на другую сторону, но сделать это оказалось невозможно, и Булька захлюпала ботинками вдоль длинного бледно-жёлтого здания, состоявшего из множества одинаковых сот с зеркальными окнами. В их равнодушных глянцевых стеклах отразилась девочка лет восьми, одетая в умный детский чехол — поношенный комбинезон со встроенной камерой слежения, меняющий форму и цвет в зависимости от посторонних взглядов. Девочка держала в руках «Волшебный шар» — игрушку-конструктор с разноцветными маленькими ячейками, из которых можно было собирать объёмные рисунки. Кроме неё, на улице почти никого не было: город давно разучился передвигаться пешком. Разве что механические уборщики, собиравшие выброшенные из проезжающих машин одноразовые стаканчики, мятые салфетки и прочий мусор, отъезжали в сторону, уступая дорогу.

Некоторые соты длинного здания были пусты, зияя некрашеными стенами и напоминая дырки от вырванных зубов. Благодаря им Булька и вспомнила этот дом! Ластик (её двенадцатилетний брат) рассказывал о гостинице для соттеров — людей, путешествующих в собственных комнатах. По воздуху их переносят пузатые шары-дирижабли, затем эвакуаторы — машины с длинными широкими фалдами за кабиной, везут их в специальные гостиницы, где с помощью кранов и автоматических лебёдок комната-блок вставляется в свободную ячейку. А обитатель её в это время пьёт травяной чай, смотрит кино или спит на удобной мягкой кровати. В других городах, говорил Ластик, таких гостиниц навалом, а в Последнем городе пока только одна.

«Хорошо быть богатым», — вздохнула про себя Булька.

«Хлюп… хлюп…» — насмешливо отозвались рваные ботинки.

В этот момент камера слежения на комбинезоне заметила слежку, и комбез-хамелеон немедленно «вылинял» под цвет гостиничным стен. Девочка настороженно оглянулась: одна из машин, вырулив на служебную полосу, медленно ползла за ней вдоль тротуара. Это был неприметный автомобиль, работавший на смеси сжатого воздуха — бесшумный и не имевший стекол, так что разглядеть, кто находился внутри, оказалось невозможно. Булька зябко передёрнула плечиками, ускорила шаг и засунула «Волшебный шар» в комбез, вытащив вместо него карманный ослепитель.

— Почему наш город называют Последним? — спросил у деда Ластик.

Они недавно вернулись из заброшенного парка, где добывали сок подобно древним людям, подрезая деревья острым ножом. У деда были длинные до плеч волосы с заметной сединой, большие зелёные глаза и морщинки вокруг губ. Во дворе он развел настоящий огонь и сварил на нём из сока сладкий сироп. Хватило не только им двоим, но и отцу с сестрёнкой.

— В мире ведь полным-полно городов, — пояснил свой вопрос мальчишка и снисходительно добавил: — Если верить географическим картам.

Поход в парк ему понравился, но Ластик не жаловал пешие прогулки. Он был весь в отца в отличие от сорвиголовы Бульки, любившей пространства больше, чем помещения.

— А сам-то как думаешь? — отозвался дед, чистя лезвие складного ножа старой зубной щёткой. В молодости он участвовал в подпольных боях без правил, пока ему не сломали перегородку в носу. В обычной жизни это не мешало, но без нормального дыхания на ринге делать нечего и он отправился путешествовать. Годы скитаний обучили бывшего бойца многим забытым умениям, которые похоронила всеобщая роботизация городской жизни. В огромных дедовых кулачищах зубная щетка казалась иголкой.

— Это последний город страны, если ехать на восток, — предположил Ластик. — Дальше только Непригодные земли с мелкими деревушками, куда даже почту не доставляют.

Он задрал голову и проводил взглядом одну из посылок, пролетевшую над их головами. Почтовый контейнер завис у соседнего двора, сверяясь с данными навигатора. Раздался тонкий оповещающий писк, затем лёгкое жужжание, нижняя створка контейнера открылась и объёмистый свёрток с небольшим одноразовым парашютиком вывалился наружу.

— Опять в мусорный бак, — хихикнул Ластик.

Через минуту из своего дома выскочил взлохмаченный разъярённый сосед.

— Грёбаная контора! — орал он. — Второй год обещают данные навигации исправить. Я им иск вчиню! Прямо в задницу!! Уроды!

В ответ над его головой снова раздалось жужжание, створка почтового доставщика захлопнулась, и контейнер отправился в обратный путь.

— У людей не осталось стимулов создавать новые города, — подсказал Ластику отец. — Раньше их строили для защиты, торговли или производства. А теперь всё делают роботы… Наш город — последний, созданный людьми.

— И последнее место, где я хотел бы жить, — проворчал дед. — Что с твоим домашним принтером? Хотел пацану новые штаны распечатать, но эта безмозглая коробка меня не слушает.

— Срок лицензии вышел… — вздохнул отец.

Больше всего Ластик боялся, что мужчины опять сцепятся между собой: в последнее время у них то и дело возникали ссоры. Отец не хотел продавать дом и уезжать из города. Дед настаивал. Иногда казалось, они вовсе и не родственники — настолько разными были эти двое. У одного — грубоватый сленг, скупая основательность в движений, вечно занятые работой руки и готовность рисковать, идя напролом. У второго — чистая речь, неуклюжая угловатость жестов, вечно занятая размышлениями голова и предельная осторожность в решениях.

— Ничего, я в старых похожу, — торопливо произнёс Ластик, умоляюще глядя на деда. — Им же сносу нет, сам говорил!

Тот взглянул на внука и чуть слышно хмыкнул. Но спорить не стал, не желая расстраивать мальчишку.

Одеты они были в безликие силовые куртки, отчего выглядели как братья: одинаково широкоплечие, угрюмые, коренастые, с толстыми шеями и бритыми черепами. У одного были усы — почти седые, грубые, мужицкие. У другого — опалённая бровь над левым глазом.

— Фама Стегг? — поинтересовался Усатый, взглянув на наручный браслет, как в старинных фильмах герои смотрели на часы.

— Гони деньги, Фама! — просипел из-за его плеча Однобровый простуженным басом. Толстыми пальцами он сжимал банку «Опохмелина», уже наполовину пустую.