Владимир Хлумов - Прелесть [повесть о Новом человеке]

Доктору не сиделось. Ему хотелось с кем-нибудь обязательно поделиться своим знанием. Как раз по аллее шел сухой, как заключение о смерти, мужчина. То был профессор-физик с тяжелым, третьим инфарктом. Уж он-то должен понять меня.

— Здравствуйте, Владимир Михайлович, как самочувствие?

— Отлично доктор, добрый день! Профессор очень приятно улыбнулся.

Вообще, надо сказать, он больше был похож не на профессора, а на студента, только не молодого. Да и было ему лет сорок пять.

— Знаете, профессор, я тут на скамеечке заснул и приснилась мне какая-то философская чепуха, но не просто метафизика, а конкретная довольно неприятная комбинация, впрочем, даже жуткая и страшная.

— Бывает. А что конкретно, извините, если вторгаюсь?

— Да конкретно долго рассказывать… Я в этой связи хотел спросить.

В чем все-таки состоит единство картины мира?

— Физической? — профессионально уточнил профессор.

— Ну, например, да.

— Единство физической картины мира состоит в том, что разные студенты, решая одинаковые задачки, часто получают один и тот же ответ. — Владимир Михайлович улыбнулся.

— А без шуток? — доктор еще не совсем отошел от сна, а чувство юмора по-видимому просыпается в человеке последним.

— Знаете, доктор, без шуток, можно много чего наговорить, и про критерий истины, и про копенгагенскую школу, но, лично для меня, по самому большому счету именно это и является доказательством существования мира. Во всяком случае, меня это очень радует. Радует и в тоже время настораживает.

— Поясните вашу мысль.

— Ну, возьмем, например сердце человека.

— А, это ближе.

Доктор вначале обрадовался, но потом насторожился.

— Сердце человека, с физической точки зрения — это насос, сокращаясь, оно создает перепад давления в полном соответствии с законом Бойля-Мариота… — профессор с сомнением посмотрел на врача, и даже как-то извинительно улыбнулся, будто он грязно выругался.

— Да, да, — понимающе кивнул доктор, — фамилию припоминаю.

— …под действием которого кровь гонится по сосудам, кстати, и в голову, — продолжил Владимир Михайлович. — Так вы знаете, что замечательно — хотя сердец столько же, сколько людей, и у каждого из этих людей свой взгляд на мир, зачастую весьма далекий от крайнего материализма, несмотря на все это сердца бьются в точном соответствии с законами Бойля-Мариотта. Меня этот факт просто настораживает.

— Настораживает? То есть вас как физика?

— Как человека! — профессор улыбнулся, — Ну и как физика, конечно, впрочем, я не могу вам точно сказать, где эта физическая часть у меня конкретно расположена, знаете ли, все эти границы весьма условны.

— И что…

— Так вот, представьте на минуту, такой странный мир, в котором у каждого человека, внутри свой личный закон Бойля-Мариота.

— Тяжеловато лечить в таком мире.

— Не то слово, но гораздо хуже то, что так и должно было быть, если бы мир действительно был дикой неодушевленной природой.

— Ну, это как-то странно слышать из уст естественника.

— Отнюдь, — уверенно возразил Владимир Михайлович, — А ели бы я вам сказал, что это не мои слова, а слова Альберта Эйнштейна…

— Право не знаю.

— Да не важно, Эйнштейн тоже ошибался, но, правда, не всегда.

— То есть, вы хотите сказать, что закон этих Бойля с Мариоттом потому существует, что кто-то специально его настроил?

— У вас светлая голова, доктор, очень рад за нашу медицину. Только курите вы зря.

Михаил Антонович виновато улыбнулся.

— Да, странно мир устроен, — вдруг профессор переменился, Мы вот говорим о философии, спорим, весело пикируемся, бренчим на гитарах, поругиваемся, а меня все один студент мой мучает, то есть теперь уж бывший мой студент. — Профессор помрачнел.

— Я почему-то все время думаю о нем.

— А что, интересный студент?

— Да, необычайно интересный человек, талантливый, умница, но очень, как бы это сказать вам, без кожи, что ли, казалось бы, чего теперь в тоску впадать, живи, работай, а он, знаете ли, начитался Кастанеды, и стал миром управлять.

— То есть как управлять, — опять насторожился доктор.

— Ну как, не знаю уж точно, не силен я в этом, да ведь я и не знал толком ничего, вот только уж потом… — профессор будто оправдывался.

— Потом? После чего?

— Он, представьте, с закрытыми глазами поперек Ленинского проспекта пошел…

— И что?

Доктор замер, а профессор прямо поглядел ему в глаза и выдохнул:

— Погиб.

— Но может быть, он был предрасположен? Знаете ли, бывают такие впечатлительные натуры.

— Бывают, и нередко, ведь их было на самом деле двое таких у меня…

— Как? А что, второй тоже?

— Нет, пока нет…

— Я, кажется, знаю, о ком идет речь…

Они не говоря ни слова с пониманием посмотрели друг на друга.

— Что же делать? — доктор задал вечный вопрос.

— А я уже сделал, — профессор хитро улыбнулся, — Конечно, все зависит от него самого, но кое-что я предпринял, нет не спрашивайте, то есть не поверите, если скажу, да вот и скажу, я в книгу написал.

— То есть вы оговорились? — доктор опять насторожился, когда услышал про книгу.

— Нет, именно не книгу, хотя я книгу тоже написал и не одну, а на этот раз написал точно в книгу. Представляете профессора московского университета, воровато пробирающегося в ночи к одной из монументальных чугунных скульптур, вы наверное знаете, у высотного здания, в таком очень социалистическом духе исполнены.

Доктор живо представил чугунных студентов, расставленных вокруг университета с высочайшего благословения Иосифа Виссарионовича.

— Кстати, понимаете, какая хитрая штука, ведь он и нас спасти бы мог…

— Нас-то зачем? — удивился доктор.

Теперь он заметил как по зеленеющему газону спешит сестричка. Девушка в стерильно-белых одеждах еще издалека крикнула ему:

— Доктор, с Михаил Антоновичем, кажется инфаркт, — протянула свиток, почему-то пергаментный, с красной изрезанной линией, — Вот кардиограмма.

Он внимательно посмотрел на зазубрины, черканул вокруг некоторых большой прописное «О» и уверенно скомандовал:

— Готовьте к операции, — и, обратившись к профессору, развел руками.

— Извините, работа.

— Понимаю, — как-то странно улыбнулся Владимир Михайлович, точно как при упоминании Бойля-Мариота.

— Не скажу, что вы меня успокоили, но все равно спасибо.

— Не стоит, — коротко отрезал профессор и пошел дальше по аллее, которая теперь казалось бесконечной.

Доктор посмотрел в московское небо цвета берлинской лазури и подумал, а хорошо бы махнуть с сестричкой на Оку, там он знал отличные места, с золотистыми песчаными отмелями, с рыбалкой, с отдельными домиками санатория «Заречный». В операционной все уже было готово. Больной был накрыт по грудь белой простыней. Зачем они белое-то постелили, подумал доктор и как можно уверенней посмотрел в глаза пациенту. Тот был бледен. Беспокойно следил за всяким движением хирурга.