Сергей Синякин - Фантастическая проза. Том 2. Младенцы Медника

За Борманом охотились давно и упорно. Поэтому весть о том, что в далекой Аргентине страшный немецкий палач наконец задержан, вызвала среди охотников настоящий ажиотаж. Это был не Михаил Дробязко, бесхитростно расстреливавших своих жертв в минском гетто, и даже не Кристиан Миккельзен, зверствовавший в Дании, это был куш, вроде знаменитых Отто Скорцени или доктора Менгеле, на нем можно было заработать сразу и деньги и славу, которая в условиях рынка значила даже побольше, чем денежная премия.

В Аргентину направились сразу две группы. Первую возглавлял Абрам Дмитриевич Галушкин, выходец из Одессы, эмигрант первой волны, авантюрист по призванию, в чьих жилах текла кровь мамы-еврейки Эммы Иммануиловны Эпштейн и донского казака Дмитрия Галушкина. Мама жила в Одессе с рождения и происходила из семьи славного племени провизоров, давших Родине славные и зловещие имена, такие как Якир, Уборевич и, к примеру, скажем, Ягода. Род Галушкиных Родину особо не прославил, но предки Дмитрия Степановича в свое время брали Берлин и Париж, громили шведа под Полтавой и даже одно время повоевали в Абиссинии, куда отправились вслед за своим атаманом в поисках денег и приключений. В Одессе Дмитрий Степанович оказался в конце Второй мировой войны после тяжелого ранения на румынском фронте. В госпитале он познакомился с очаровательной, мило картавящей евреечкой и влюбился сразу и бесповоротно, со всем казацким пылом и кавалерийской неудержимостью. После выписки Галушкина из госпиталя они расписались в одном из районных загсов Одессы. Молодые поселились в семейном флигере Эпштейн в районе знаменитой Молдаванки, прославленной Бабелем, Багрицким и Олешей, а также сотнями оставшихся безвестными одесских остряков и юмористов, навроде Семы Рабиновича и Мойши Циммесмана. Смесь еврейского и казачьего темпераментов оказались взрывоопасной. Вначале родилась девочка, которую по настоянию Дмитрия Степановича назвали Любашей. Не успела девочка подрасти, как в семье Галушкиных-Эпштейнов родился кареглазый шустрый мальчик. Именно о таком ребенке говорилось в анекдоте, герой которого, выбираясь из мамы, прихватил на память обручальное кольцо акушерки. По настоянию Эммы Иммануиловны мальчика назвали Абрамом, хотя Дмитрий Степанович мечтал назвать его в честь деда Иваном. Имя оказало на жизнь юного Галушкина-Эпштейна негативное влияние. Если дочь Галушкиных выросла и благополучно вышла замуж за директора ленинградского завода «Электроэмаль», не оставив о себе особой памяти ни в Одессе, ни хотя бы даже на Молдаванке, то сын Абрам постарался за двоих.

В юности он отличился тем, что разработал операцию, позволившую ему и друзьям его детства без особого труда заработать на мороженое и кино. От руки он и его товарищи написали кучу объявлений, в которых извещали, что Одесская городская санэпидемстанция производит отбор проб воды для определения ее вредности для здоровья одесситов. Граждан просили набрать пробы и оставить их около входа в квартиры. Одесситы о своем здоровье пеклись, поэтому большинство из них выполнило просьбу заботливых санитарных врачей. Галушкину и его компании оставалось только собрать пробы, вылить воду в тот же водопровод, а пустую тару сдать в стеклоприемные пункты. Выручка оказалась внушительной, хотя и не особо большой, ведь из нее рачительный Галушкин вычел расходы на чернила и бумагу, да и идею свою он оценил достаточно высоко.

Вдохновленный первым успехом, Галушкин-Эпштейнг придумал первый «лохотрон», успешно испытанный на знаменитом Привозе. Однако в дальнейшем он не мог состязаться с государством, наводнившим страну облигациями самых разнообразных займов, поэтому все лавры достались его будущим и более удачливым последователям. Справедливости надо заметить, что и Абрам с товарищами все-таки, как говорилось в известном анекдоте, поимел с гусей и пух и жир.

Чуть позже Абрам придумал новую операцию, которую гордо именовал бизнесом: в той же самой типографии и через того же наборщика он изготовил и расклеил на афишных тумбах города плакаты, извещавшие о приезде в город уже ставших к тому времени легендарных «битлов». Разумеется, что билеты продавались из-под полы и так дорого, что сборов за билеты хватило бы на хорошую жизнь в течение десяти-пятнадцати лет. Концерт, однако, не состоялся, милиция быстро вышла на след типографского наборщика, а через него легко вычислила всю компанию. Первый срок был относительно небольшим, но оттого не менее обидным.

Абрам вышел на свободу с чистой совестью, но законченным диссидентом, окончательно разочаровавшимся в советской власти и представляемых ею свободах. Куда до него было Даниэлю и Синявскому, а также Тарсису, печально знаменитому тем, что, посидев в советской психушке и выехав за рубеж, он немедленно оказался в швейцарской. Причем с одним и тем же диагнозом.

Галушкин не стал писать антисоветские пасквили и распространять не менее антисоветские хроники, он взялся устранить саму первопричину всех несчастий — советскую власть. Но власть эта к тому времени представляла собой довольно крепкий орешек, один только репрессивный аппарат КГБ ее чего стоил, и Абрам Дмитриевич отправился на очередную отсидку в места не столь отдаленные теперь уже на четыре года.

Ко времени, когда Галушкин вышел на свободу, времена и ОВИР стали более лояльными к гражданам, и Абрам Дмитриевич эмигрировал в Израиль на воссоединение с горячо любимой, но — увы! — несуществующей тетушкой. Правда, по дороге он немного заблудился, обосновавшись вначале в Вене, где благополучно развелся с женой, перебрался во Францию и даже вступил в Иностранный легион. О службе в этом легионе Абрам Дмитриевич распространяться не любил и покинул его через три года, едва только закончился контракт. После этого он некоторое время подвизался в мелких брокерских конторах Брайтон-Бич, потом, наконец, зов далекой Родины все-таки донесся до него и спустя шесть лет после эмиграции Абрам Дмитриевич (Даянович) Галушкин (Эпштейн) высадился с теплохода в порту Хайфа и оформил израильское подданство.

Вначале он некоторое время работал в одном из кибуцев (нечто вроде израильских колхозов, но с более справедливой, нежели в Союзе, оплатой труда), однако быстро понял, что эта работа не для него. Абрам Даянович подался в армию, но платили там сущие гроши, а убить могли запросто. Тут ему на глаза попались воспоминания Визенталя, и Эпштейн (бывший Галушкин) замер от восторга: это было как раз то, чего ему хотелось всю жизнь. А хотелось ему (видимо, сказывалась кровь предков по отцовской линии) скакать на лихом жеребце, рубить шашкой в капусту французов и, вообще, быть искателем увлекательных приключений, только чтобы они были не особенно опасны для жизни. (Скорее всего, в осторожности желаний сказывалась кровь мамы.)