Сергей Синякин - Ветеран Армагеддона [сборник]

Участникам ограниченного миротворческого контингента то и дело приходилось выезжать в кишлаки: то доставать трупы из арыков, то отрубленные головы в кучу собирать, как на известной картине баталиста Верещагина. Да и сами несли потери. Можно было только порадоваться тому, что, отдав свой интернациональный долг, Скрябин благополучно уехал на родину. Многие его сослуживцы вернулись оттуда в цинковых гробах печально известным «грузом-200».

— Я тебе, Денис, так скажу, — вздохнул Скрябин. — Где война — всегда не сахар!

— Это я понял, — уныло кивнул водитель.

Глубокой ночью они въехали в Красноармейский район. У Волги в лучах прожекторов светился огромный памятник Крошину, поставленный в первый год его президентства. Раньше на постаменте стояла огромная фигура Сталина, потом, когда в период борьбы с культом, скульптуру сбросили с постамента, некоторое время постамент занимал мелкий и оттого смешной макет памятника Никите Сергеевичу Хрущеву, но заменили его через некоторое время на нейтральный памятник Владимиру Ильичу. Этот простоял на набережной района долго — до второй перестройки и третьей по счету гражданской войны, потом постамент служил для выступлений революционно и контрреволюционно настроенных граждан, а когда смута кончилась и в город вновь пришла твердая и сильная власть, появился памятник Крошина. Ваял его известный царицынский скульптор Антон Заволжский, который по причине своей популярности наивно полагал, что является лицом неприкасаемым, а потому позволявший себе либеральные выходки и рискованные высказывания. Оказалось, что Крошин никогда и ничего не забывал. Антона Завожского арестовали сразу после того, как он закончил скульптуру. Язык у него был длинный, слов он знал немало, поэтому неудивительно, что скульптора расстреляли, а посмертно объявили гением. Крошин так поступил по примеру древних царей, которые казнили мастеров, срубивших красивый храм, для того чтобы те не сваяли здание еще краше. Таким образом, он, как всегда, убил сразу несколько зайцев — подтвердил ценность собственной скульптуры, показал, что ценит талант независимо от политических взглядов человека, которому он принадлежит, пресек нехорошие слухи о себе, расправился с потенциальным политическим оппонентом и, наконец, показал, кому принадлежит власть и у кого реальная сила. После этого его принялись в полный голос и во всех его тональностях поддерживать и «Любимая Россия», и «Любимцы России», что, согласитесь, в условиях политической нестабильности является важным фактором, способствующим единению электората и пониманию им насущных проблем, стоящих на повестке дня.

Что-то изменилось в мире.

Что именно, Скрябин сразу и не понял, лишь потом догадался — прожектора, освещавшие статую Крошина, погасли.

Им сказочно повезло — проехали весь город и не встретили ни одного патруля. Да что патрули! Машин на ночных темных улицах не было!

— Сан Саныч! — сказал Завгородний. — Вас к дому подкинуть?

— Подкинь, — бездумно согласился Скрябин.

А куда ему еще было ехать? Он столько дней отсутствовал, любовницы обычно столько не ждут. Да и не было у него любовницы. Вроде и появилось что-то похожее, да осталось где-то позади, на извилистых и пыльных степных дорогах.

— Сам-то куда поедешь? — спросил Александр Александрович.

Водитель пожал плечами.

— Откуда я знаю, — вздохнул он. — Знаете, Сан Саныч, мне эта библиотека, как престарелый родитель на руках — и тягостно, и бросить никак нельзя.

— Это невозможно, — сказал Макаров. — Это невыполнимо. Я вас уважаю, Юрий Алексеевич, но то, что вы предлагаете, просто невыполнимо. Я уже не говорю о последствиях этого непродуманного шага.

— Но ведь «Союз» — боевая станция? — усмехнулся генерал. — А мы с тобой офицеры.

— Офицеры, — согласился Макаров. — Но…

— Это не просто моя личная просьба. Это нужно стране, хотя она и не узнает всей правды. Но ее будет знать руководство, и этого, пожалуй, будет достаточно. — Генерал лукаво усмехнулся неотразимой прежней улыбкой. — Ты ведь знаешь, что это нужно. Что бы там ни говорили, мы еще не кончились, не вышли в тираж, верно?

— Никогда бы не подумал, что услышу от вас такие слова, — смятенно сказал Макаров.

— Будем считать, что я тебя уговорил, — серьезно сказал Юрий Алексеевич, и Макаров вдруг осознал, что разговор их идет всерьез, что Гагарин и в самом деле надеется, что он согласится на предложение, которое было самоубийственным для полковника ВВС, совершающего четвертый полет на орбиту.

— А теперь поговорим о деталях. Старт назначен на двадцатое, верно? — Гагарин встал и подошел к окну, задумчиво глянул в него. Дом был на Ленинском проспекте, и из него открывался вид на площадь, носящую его собственное имя. Из окна квартиры был виден памятник ему самому. — На Байконур вы полетите восемнадцатого. Там я тебя встречу.

— Юрий Алексеевич, — вздохнул Макаров. — Вы не оставляете мне выбора.

— Нам его не оставили, — твердо сказал Гагарин и задернул шторы. С любопытством оглядел зал. — Хорошо у тебя. Володя. Жене о полете сказал?

— Конечно, — кивнул космонавт. — Не прежние времена, тогда ведь все держали в тайне до самой последней секунды?

— Зато какая сенсация получилась, — мечтательно усмехнулся Гагарин. — Какая сенсация!

— А теперь мы с вами возвращаемся к прежнему режиму секретности, — покачал головой Макаров. — Как говаривал герой приключенческого романа «Секретный фарватер», сидим в положении «ни гу-гу».

— Когда я смотрю на сегодняшние газеты и телевидение, — уже совсем открыто улыбнулся Гагарин, — у меня ощущение, что свобода слова вредна. Особенно если люди не сами пришли к ней, а она дарована какими-то лизоблюдами и холуями, случайно дорвавшимися до власти. Ты не согласен? Понимаешь, Володя, у нас всегда была высшая свобода — свобода любить и ненавидеть. Она всегда была у каждого, она дается человеку с рождения, и она конечно же выше свободы слова. Просто мы забываем о том, что она есть, и порой прячем свои чувства именно тогда, когда этого делать не стоит. Свобода, которая дана по праву рождения, выше любой дарованной. Кстати говоря, сюда же относится и свобода слова. Только ее старались у человека отнять еще с первобытно-общинного строя.

— Но раньше все молчали, — сказал Макаров. — А теперь можно говорить прямо.

— Разве? — Гагарин усмехнулся. — Совсем недавно я сидел в Белом доме под пушками танков, и мне внушали, что это не так. Совсем не так. Нам дали право облаивать мертвых львов. Это у нас в крови — облаивать мертвого льва. Когда лев в силе и крепко стоит на ногах, все ведут себя подобострастными шавками. Никто не смеет кинуть в него камень. А когда он утрачивает свое могущество, мы начинаем воздавать ему по заслугам. Но чаще судим несправедливо и пристрастно — мы чувствуем себя в безопасности. В мое время был анекдот. Американец и русский заспорили, в чьей стране спокойнее живется. Американец говорит: «Я могу выйти к Белому дому и сказать, что президент Джонсон — дурак!» — «Подумаешь, — говорит русский. — Я тоже могу выйти на Красную площадь и орать во все горло, что президент Джонсон — дурак!» Понимаешь? С тех пор ничего не изменилась. Они даровали свободу слова не для того, чтобы мы говорили о них все, что думаем. В этом легко убедиться — к тебе сейчас пресса прислушается, ты можешь сказать все, что думаешь. Когда ты следующий раз полетишь в космос? И полетишь ли вообще? Для каждого есть свой кнут и пряник, главное, что каждый сам хорошо знает свой кнут и свой пряник.