Теодор Старджон - Брак с Медузой [сборник litres]

Эти же последние минуты принесли немало тревог военным. Радары сообщали об объектах, движущихся с такой скоростью, что маршрут их можно было вычислить и предсказать безошибочно: чем выше скорость, тем точнее предсказание. Однако затем начали поступать новые сообщения, странные и тревожные: объекты появлялись, исчезали и с быстротой молнии снова появлялись совсем не там, где их ждали. Такие траектории на такой скорости были попросту невозможны; однако прежде, чем теоретики пересмотрели свое понятие «невозможного», сами они и все их сотрудники, коллеги, знакомые, соседи, родственники и домочадцы избавились от необходимости рассуждать и вычислять поодиночке. Произошло это в один миг: только что человечество говорило на разных языках и не слушало друг друга – и вдруг окончилось проклятие Вавилонской башни.

Пятилетний Генри спал, как обычно, на спине, лицом вверх, плотно сжав ноги, подсунув под ягодицы стиснутые кулачки. Ему снился беззвучный кошмар: со всех сторон окружали его улыбчивые папы. Иные из них носили маски других ребят в саду, или уличных собак, или продавцов в магазинах; но все это были папы, ласковые, улыбающиеся, как всегда перед тем, как заорать ему в лицо. А между ним и всеми этими папами стояла добрая богиня с мягкими руками, полными запретных леденцов и бутербродов с арахисовым маслом, тех, что сует она потихоньку маленьким мальчикам, когда за трусость их отправляют спать без ужина. Богиня была здесь, чтобы заботиться о нем и его защищать; но когда неизбежное случилось и все мальчишки, собаки, продавцы, отцы разом заорали и ринулись на него, она ничего не сделала. Просто стояла, виновато улыбаясь и протягивая леденцы, и как будто не замечала, что они все с ним творят. Кошмар этот был окрашен безнадежностью, абсолютной уверенностью в том, что то же самое ждет Генри и по пробуждении; ибо сон и мир были для него одним.

Каждый человек – частный случай общих закономерностей. Но ни один из нас не похож на другого: у каждого своя уникальная история, порожденная сочетанием личных свойств, влияющих на человека сил и того, как он воспринимает эти силы. Один видит в машине Бога, другой в Боге – всего лишь аргумент, а третий использует любые аргументы как орудия, то есть своего рода машины. При всей своей способности работать в согласии с другими, испытывать и вызывать сочувствие и сострадание, по сути человек остается одинок: никто из нас не знает точно, что чувствует другой. На высоте чувств человек приближается к потере сознания… сознания чего? Всего окружающего, но не себя.

В ночь, когда миру настал конец, люди оставались частными случаями: думали свои мысли, жили своей жизнью, не сомневались, что сегодняшний день – прямое продолжение вчерашнего, а завтра все будет так же, как сегодня… и в этом наконец-то ошибались.

В тот самый миг, когда Пол Сандерс встал с кушетки, подхватил на руки Шарлотту Данси и сказал себе: «Ну, сейчас или никогда!»…

Когда юный Гвидо шагал по предрассветному Риму и в теле его пела музыка, а резное чудо под мышкой нетерпеливо ждало прикосновения его освобожденного таланта; и ни один любовник, или скупец, или фанатик на земле не любил так свою возлюбленную, деньги или Господа, как Гвидо любил свою скрипку…

Когда братья Мбала и Нуйю, обращенный неверующий и раскаявшийся вор, повернулись навстречу новому дню, навстречу заре веры и изобильного ямса…

Когда пятилетний Генри спал и беззвучно плакал во сне, окруженный улыбчивыми палачами, и нигде в целом свете не видел себе спасения…

Когда на прикроватной тумбочке Бумазеи Кармайкл зазвонил предрассветный будильник, и Бумазея принялась стягивать свою практичную хлопчатобумажную ночную рубашку, чтобы принять душ…

Когда Шерон Бревикс открыла глаза навстречу рассвету – второму своему дню в глуши, без крова и без пищи…

В тот же самый миг все эти люди, частные случаи родовой жизни человечества, каждый со своими уникальными чувствами, желаниями, воспоминаниями, слились в единое двух-с-половиной-миллиардноголовое существо, и каждый из них два с половиной миллиарда раз повторился в каждом из своих собратьев.

Он замер с девушкой на руках, готовый опустить ее на диван. Но в следующий миг – молча, даже без единого удивленного звука – Пол Сандерс поставил ее на пол и поддерживал твердой рукой, пока в голове у Шарлотты не прояснилось.

Не было сказано ни слова – к чему слова? За долю секунды оба претерпели сверхъестественный переворот. Не прочли мысли друг друга – нет, это слишком грубое и неточное выражение; скорее, мгновенно поняли и признали свое новое отношение и друг к другу, и к остальному миру. Ясно осознали и то, что происходит, и принятое решение, и необходимость действовать, не теряя ни секунды.

Вместе Пол Сандерс и Шарлотта Данси вышли из квартиры. Холл был полон людей, одетых, полуодетых и вовсе раздетых; все шли молча и целеустремленно. На Шарлотту в прозрачной ночной сорочке никто не обратил ни малейшего внимания.

Они вышли в холл. Шарлотта остановилась у дверей лифта, где уже стояли с полдюжины ее соседей, а Пол открыл дверь пожарной лестницы и, прыгая через две ступеньки, побежал наверх. Поднявшись на крышу, направился к будке, скрывающей мотор и тросы лифта, одним движением сбил непрочный замок, открыл дверь и вошел. Пол никогда в жизни здесь не был, но без колебаний пошарил слева от двери, поднял лежащую поперек решетки пятифутовую пику и, взвалив ее на плечо, помчался по лестнице вниз.

Не глядя на номера этажей, он вышел на площадке четвертого, повернул налево и побежал по коридору. Последняя дверь справа открылась ему навстречу. Пол вошел, не поблагодарив пожилую даму, открывшую ему дверь; она тоже не сказала ни слова. Он промчался через прихожую и гостиную в спальню, распахнул самое дальнее окно и выбрался наружу.

Здесь был узкий карниз. Казалось, пройти по нему, балансируя тяжелой пикой, почти невозможно – однако Пол смог. Худший враг человека на высоте – ядовитый страх, нашептывающий: «Я упаду! Я упаду!» Пол ни малейшего страха не ощущал. Мелкими, быстрыми боковыми шажками он пробрался по карнизу и оказался возле рымболта, с которого свисала огромная цепь: эта цепь поддерживала с одного конца тяжелую вывеску с названием кинотеатра, что располагался на первом этаже дома. Здесь Пол повернулся лицом к улице, присел и, выдвинув свою пику, просунул ее кончик в четвертое звено цепи. И стал ждать.

Улица внизу – та ее часть, которую мог обозревать Пол, – на первый взгляд выглядела вполне нормально; людей на ней было столько, сколько и следует ожидать в субботу вечером. Однако, приглядевшись, Пол заметил, что никто из них не гуляет. Все шли быстро и целеустремленно, один или двое даже бежали – и было ясно, что бегут они не от чего-то , а к чему-то . Пол увидел, как Шарлотта Данси, босиком и в развевающейся ночной сорочке, входит в салон-магазин с вычислительными машинами на витрине. Обычно этот магазин открывался в полдень; но сейчас двери его широко распахнулись, горел свет, и множество людей внутри уже молча и сосредоточенно работали.