Нед Виззини - Be More Chill [Расслабься] [litres]

– Хорошо.

С помощью СКВИПа и моего собственного недюжинного интеллекта нам удается по-настоящему поговорить: о кино и друзьях-подругах, обсудить пожар, состояние Рича, школу, козлиную натуру Джейка (пусть он и лежит в больнице), мистера Рейеса, а также изменение климата, родителей и домашние задания.

«Нет-нет, только не о домашке! – предостерегает СКВИП, стоит мне об этом заикнуться. – Беседы о домашних заданиях – прямой путь к монашеской жизни».

Меняю тему.

Болтаем мы ни много ни мало сорок пять минут! Ничего себе! СКВИП велит заканчивать.

«Прерви разговор первым. Дай ей этим понять, что ты весьма востребован».

– Пойду, пожалуй, перекинусь словечком с предками, – объявляю я. – Думаю, они уже узнали о пожаре.

– Распсихуются, наверное, как мои.

– Значит, будет…

С языка уже готово сорваться «весело», но СКВИП меня одергивает:

«Еще одна ступенька вниз по пути к вечной девственности, Джереми. Придерживайся общепринятого сленга».

– …эпик, – заканчиваю я.

– Это уж точно. Пока, Джереми.

Голос у нее чертовски мелодичен.

– Пока, Кристин.

Вовремя. В дверь ломится мама. Как подгадала. Неужели подслушивала?

– Джереми, нам надо поговорить. Немедленно. Я хочу знать, где побывала ночью моя машина и куда делись плюшевые игрушки твоей тети.

Сажусь на низкий кухонный табурет. Суровые судьи (мама и папа) расположились на доминирующих позициях. Она – во главе стола, он – немного позади нее, пристроился на батарее в позе дона Корлеоне. («Крестного отца» я никогда не видел… Только «Клан Сопрано», но ведь и этого достаточно, верно?) Выглядит папа так, будто ждет команды «фас!», однако, скорее всего, просто жрет что-то над овальным мусорным ведром. Главная роль в этой постановке отведена маме. Поднимаю на нее глаза.

– Во-первых, – начинает она, – мы знаем о пожаре у Финдерманов. Ведь именно там ты вчера был?

– Ага.

– Ты не пострадал? – Мама вперяет в меня взгляд.

– Нет. Я ушел с вечеринки до того, как все это случилось. Ну, ты понимаешь, о чем я.

– Хорошо.

Они с отцом синхронно, словно все утро репетировали, подходят ко мне и обнимают. Обнимаю их в ответ, тычась лицом в объемистый отцовский живот, а у самого глаза на мокром месте, точь-в-точь как ночью.

– Какое счастье, что ты жив! – глухо говорит папа, крепче прижимая меня к себе.

Затем они оба возвращаются на свои места. Мама заложила руки за спину и теперь жутко напоминает капитана корабля на мостике. Не ней не воскресное платье, а строгий деловой костюм. Выражение лица серьезное.

– Следующее. Ты принимал наркотики?

«Нет. Пока нет».

– Не-а, пока нет.

– Не умничай, Джереми! – Мама подходит ближе. – Почему ты задержался до четырех утра? Что происходило на вечеринке?

– Ничего.

«Нет, скажи правду».

– Ну-у-у… было там… всякое.

– Что значит: было там всякое? – Она нависает надо мной.

Вот что случается, когда забываешь, что твоя родительница – практикующий адвокат.

«Расскажи ей все без утайки».

В смысле?

«Расскажи ей все без утайки. Она умна. Это единственный способ выбраться из передряги».

Но…

«Джереми, может быть, хватит препираться?»

– Я принял… экстази, – бормочу.

– О господи! – Мама хватает меня за плечи. – Ты принимал экстази? Тебя кто-то принудил?

– Кто там мог его принудить? – гогочет папа, роняя крошки сэндвича изо рта. – Не смешите меня!

– Нет, никто меня не принуждал. – Я неотрывно смотрю перед собой.

Мама берет меня за подбородок и поднимает мое лицо.

– Мам, я просто попробовал разочек. Я же подросток. И еще глупый.

– Джереми, что с тобой? – Она смотрит так пристально, словно в душу заглядывает. – Что это?

Мама показывает мне выписку со счета, где отмечена строчка о покупке рубашки в «Бескрайних горизонтах». (Приходится чуть не носом водить по мелким буковкам.)

– Как ты посмел злоупотребить моим доверием?

– М-м-м, – мычу я, поскольку мама по-прежнему сжимает мой подбородок.

– И как вышло, что у моей сестры пропали дорогие коллекционные куклы?

– Кстати! – оживляется папа. – Я же сам видел, что ты искал эту гейскую хрень в Интернете. Чем ты там вообще занимаешься, в Сети?

Вздохнув, мама продолжает:

– Почему моя машина припаркована не так, как была вечером? Откуда на одометре лишних шестнадцать миль?

Боже, она и это проверяет?!

«Твоя мать действительно голова, Джереми. Признавайся».

– Я взял твою машину, чтобы поехать на вечеринку.

– Он ездил на моей машине на вечеринку! Зачем, ради всего святого?!

Мама так и взвивается. Никогда прежде подобного не видел. Не видел я и подозрительного блеска в ее глазах. Неужели слезы?

– Когда же я успела потерять моего мальчика? – Она, плача, опускается передо мной на колени. – Когда? – Мама гладит меня по ноге.

«Скажи ей обо мне».

Что?

«Иного пути нет».

Она не…

«Скажи ей».

– Дело в том, что… – с запинкой начинаю я, а мама терпеливо смотрит на меня снизу вверх. – Я купил квантовый компьютер, проглотил его, и теперь он сидит в моей голове, объясняя, как стать крутым и классным. Это все его работа.

– Господи боже…

Молчу.

– Он сошел с ума. Твой сын лишился рассудка. – Она переводит взгляд на отца. – Надо срочно показать мальчика врачу.

– Я здоров! – Вскакиваю на ноги.

Вот уж не думал, что меня когда-нибудь посчитают чокнутым.

«Все отлично».

– Я совершенно здоров!

– Джереми, не будем сейчас на эту тему. Возвращайся в свою комнату и ложись в постель. Прими аспирин, что ли… Короче, прими что-нибудь, что поможет вывести наркоту из организма. Мы с твоим папой все обсудим и найдем способ тебе помочь.

По ее щекам текут слезы. Оказывается, когда твоя мама плачет, ты тоже начинаешь плакать. Раньше я этого не знал. Странное оно, человеческое тело. Так и сидим. Она ревет, у меня активировалась функция авторева, и вот мы с ней оба ревем за обеденным столом. Пытаюсь сквозь всхлипывания объяснить, что не вру, что экстази я принял всего раз в жизни, что СКВИП существует, а мама прижимает к себе мою голову и громко вопрошает, где же она оплошала, повторяет, что любит меня, что я – ее единственный сыночек и как же все-таки хорошо, что я не сгорел в огне.

Понедельник. Школа. Игнорировать случившуюся трагедию – то, что дети попали в больницу с ожогами и сгорел соседский дом, – невозможно. На входе на всеобщее обозрение администрация вывесила огромный плакат, гласящий: «Мы – Мидлборо!».

«Мы – Мидлборо»? Кажется, так писали после Колумбайна, когда двое пацанов перестреляли кучу школьников.

«Они тогда писали “Мы – Колумбайн”».

А, ну да. А разве позавчера мы не были Мидлборо?