Сергей Кусков - Под перекрёстным огнём (том 1)

Что она предала семью и протащила бомбу от неизвестного бандюгана, поверив ему на слово — оставим за скобками. Женщины вообще… — Скривился. — …Не самые умные создания, а конкретно Сильвия всегда была излишне эмоциаональная и доверчивая в отношении проходимцев…

— …Молчать! — рявкнул он, и Сильвия… Осеклась. Хотя готова была вспыхнуть не по детски. Это своё, семейное, и получилось у Себастьяна только потому, что она чувствовала за собой какую-то вину, в этот вопрос лучше не лезть.

— Себастьян! Прекрати! — повысила голос Фрейя, держа себя в руках. Я вдруг понял, лучше было бы, чтоб она нервничала — безопаснее. Понял это и Сын Аполлона, что перегнул палку, и сбавил обороты.

— …Итак, повторюсь, оставим её поступок за скобками, — вернулся он к прерванной части монолога, — это наше внутрисемейное дело. Ты же… — Картинный вздох. — Ты же, не имея НИ-ЧЕ-ГО, совершил преступление.

Пауза.

— Мы могли бы замять дело, — продолжил он с покровительственными нотками в голосе. — Могли бы наоборот, предъявить претензии, ибо вы, Веласкесы, — он бросил взгляд не только на меня, но и на Фрейю, — ничего бы не доказали. Вы бы ответили за это преступление, и поверь, дёшево бы не отделались — совет глав кланов её величество выжал бы досуха — «доброжелателей» у неё там хватает.

Но Феррейра не сделали этого. Наоборот, я только что честно тебе во всём признался. Хотя мог не делать этого. Я обвинил собственную семью в преступлении, которое можно было не просто замолчать, а наоборот, представить против вас, выставив себя в выигрышном свете. Почему я это сделал? Почему признал вину?

Я молчал. Но вопрос был риторическим. Естественно, не из-за глупой сентиментальности — аристократы и слов таких, наверное, не знают.

— Потому, мой друг Хуан, что клан Феррейра не хочет ссориться, — продолжил Себастьян. — Я не хочу ссориться. Отец не хочет ссориться. Отец осознал, что был неправ. Он раскаивается. Потому и позволяет дать тебе козыри в виде моего признания. Которое, будь ситуация более напряжённая, ты бы никогда не получил. Ну что, теперь ты понимаешь серьёзность происходящего, или будешь по-прежнему корчить оскорблённое достоинство?

— Это был мой ребёнок, Себастьян, — кисло усмехнулся я, ковыряя вилкой в тарелке. Внутри бушевала ярость. Но наталкивалась на стену осознания, что мои эмоциональные аргументы ничто в этом практичном мире. — Как думаешь, смогу я после этого простить твоего «раскаявшегося» отца и пожать ему руку?

— А никто и не просит, чтобы ты пожимал ему руку, — оскалился Себастьян. — Просто не путайся под ногами. Не мешай. Каждый человек может ошибаться, и иногда цена ошибки — чьи-то жизни. Просто в тот раз этой жизнью стал твой ребёнок. Как ты, в своё время, наверняка решишь судьбу кого-то ещё. Ты поймёшь, осознаешь — это придёт. Пока же скажу… Мне, действительно, жаль, но кроме как предложить какую-то материальную компенсацию, я ничего не могу.

— Нет, компенсации от ВАС мне не надо, — уверенно покачал я головой. Из груди вырвался вздох. Чувствуя, что нахожусь на грани, я подскочил, с грохотом роняя стул:

— Мне нужно взять паузу. Где здесь туалет?

Фрейя что-то начала объяснять, но я не слушал — и без неё знал план помещения.

Да, паузу. Срочно. Чтобы утрясти между сознанием и подсознанием конфликт в системах ценностей. Чтобы усмирить свою вечную подругу. И принести эмоции в жертву политики. В первый раз в своей жизни, но далеко не последний.

— Хуан? — Фрейя появилась сзади, хотя туалет мужской. Голос тревожный, лицо напряженное. Я последний раз плеснул воду в лицо и закрыл кран. Обернулся.

— Да, Мышонок?

— Хуан, я понимаю, как тебе тяжело. — Она подошла и обняла меня, утонула в объятиях. — Держись, тебе надо через это пройти.

В туалете ещё кто-то был, какой-то сеньор. Криво усмехнулся, вышел. Узнал её высочество. Нам было плевать, особенно мне.

— Мышонок… — Я провёл ей по волосам. — Я в порядке.

— Правда?

— Правда-правда.

Она подняла личико, заглянув мне в глаза. Действительно, сочувствие, сопереживание. Движимый подленькими мыслями, я наклонился и поцеловал её.

Целоваться она не планировала, но не отстранилась. Поцелуй вышел долгим, сладким, и если бы не одно «но», я был бы просто на седьмом небе. Но это «но» перечёркивало всю сладость. Я целовал её не ДЛЯ, а ВОПРЕКИ. То есть назло. Есть в этом некий шик, некая изюминка — целовать девушку, с которой на «переговоры» пришёл твой заклятый враг. Но нивелировалось всё тем, с кем именно я целовался. Фрейя, а именно её жизненная позиция в отношении… Хмм… Подхода к моногамии. Избалованная аристократической средой юная дрянь, она бы с удовольствием занялась любовью с нами обоими, если бы это было возможно, и не считала бы это чем-то выдающимся. Мои «районные» стереотипы в этой прослойке общества не действовали, и подходить к подобным вопросам нужно трезво, с точки зрения оппонентов, а не того, как тебе кажется.

Вместе с осознанием последней мысли на меня накатило вдруг зло, ярость. Не приступ, нет — просто здоровое неприятие всего и вся, развеявшее пелену вокруг мозга, в которую он попал с аргументами Себастьяна. Я оттолкнул Фрейю, стараясь быть не сильно грубым:

— Мышонок, можно вопрос? — Голос мой зазвенел, налившись нотками стали. — Зачем ты это делаешь? Зачем встречаешься с ним?

И глядя на её смутившееся личико и непонимающие глазёнки, уточнил:

— Он — скот, Фрей. Тварь. Козёл. И даже не думает скрывать этого. Да, конкретно в той ситуации он ничего не знал, тут моя интуиция говорит, что он не врёт. Но ты заметила на его лице хоть каплю сожаления? Соболезнования? Не мне, а хотя бы пострадавшей по вине их клана девочке? А где же христианское человеколюбие, в конце концов?

Фрейя несколько раз хлопнула глазёнками… И я понял, что задаю такие вопросы не тому человеку.

— Хуан, ты на эмоциях, — жестко произнесла, тоже стараясь быть мягкой, но получалось у неё плохо. — Он извинился. И большего ты не добьёшься.

— Я знаю, это политика, — кивнул я. — Но говорю тебе про сострадание. Чувствуешь разницу?

Она бегло пожала плечами. Нет, не поняла.

— Хуан, мне жаль. Очень жаль. А он… Тебе так нужна его жалость и сожаление?

— Нет. — Из моей груди вырвался тяжелый вздох, после чего я продолжил с напором, вложив в голос энергию:

— Мышонок, твою за ногу! Ты же не такая! Ты нормальная! Почему ты с ним встречаешься? Почему не бросишь этого подонка? Он ведь не скрывает, что подонок! Даже гордится этим! Как ты можешь быть рядом с ним?

— Хуан, приходи в себя, — отрезала она, прекращая разговор, кивнув мне за спину, на раковины. После чего развернулась и вышла.

Конечно, знаю-знаю. Она — инфанта. И всегда должна быть прежде всего инфантой и только после человеком. Но я рассчитывал, что она хотя бы поймёт.