Ким Лиггетт - Год благодати [litres]

Может статься, они все жалеют, что не остались у костра.

Как мне ни хочется выкинуть эту мысль из головы, я не могу не гадать: а что, если Кирстен права… и я в самом деле мешаю им проявить свое волшебство?

А вдруг что-то не так и со мной?

В последовавшие затем недели, пока мы с Герти и девушками, не получившими покрывал, занимались делом – строили навес для стирки и стряпни, мастерили бочки для воды, заготавливали и кололи дрова, распределяя все эти обязанности между собой, Кирстен была занята тем, что «помогала» невестам проявить свое волшебство.

Это началось с мелких глупостей – призывов дать волю волшебству, распевания гимнов в честь Евы, плетения венков на рассвете, когда все покрыто росой, посиделок вокруг костра, рассказывания поучительных историй о призраках, и то, что сперва казалось безобидным, переросло в нечто опасное. Но не так ли начинаются все нехорошие дела? Медленно.

Вечер за вечером Кирстен возвращалась от костра с очередной новообращенной, у которой были распущены волосы, остекленели глаза и которая уверяла, что может творить ту или иную несусветицу.

Тамара заявляла, что с ней говорит ветер, Ханна утверждала, что ягода можжевельника сморщилась под ее взглядом. Я могла бы приписать все это их разыгравшемуся воображению, неосознаваемой подстройке под других, суевериям, но не только с ними происходило нечто странное. Что-то творилось и с остальными – со всеми нами. Нечто такое, чего я не могла объяснить.

У нас то и дело случались головокружения, мы потеряли аппетит, в глазах двоилось, и у всех так расширились зрачки, что радужки исчезли совсем. Поначалу я думала, что дело в истощении или в какой-то хвори, но чем больше я размышляла, пытаясь понять, что к чему, тем хуже ситуация становилась.

А когда приблизилось полнолуние, у всех нас начались месячные. У всех разом, даже у Молли.

Я пыталась донести до девушек, что, если не можешь чего-то объяснить, это вовсе не значит, что дело кроется в волшебстве, но они одна за другой передвигали свои кровати к противоположной стене барака, влекомые небылицами о мистике и волшебстве.

И, по правде говоря, я не могла их винить. Ведь даже я, которая всю жизнь питала сомнения насчет года благодати, начинала сомневаться.

И гадала – не схожу ли я с ума?

Несколько дней назад мы, как обычно, сидели вечером у костра, и Мег быстро сунула руку в огонь.

– Я ничего не чувствую! – воскликнула она и посмотрела на Кирстен. И я ощутила, как между ними возникла какая-то связь. Возможно, все это мне почудилось, произошло только в моей голове, возможно, Кирстен сказала ей что-то на волшебном языке, но в следующую секунду Мег опять сунула руку в огонь, и на сей раз держала ее там, пока кожа не покрылась волдырями.

– Что ты делаешь? – закричала я, схватив ее и потянув назад.

Мег посмотрела на меня черными глазами, в которых всю радужку съели зрачки.

И не завопила. Не заплакала. А засмеялась.

Как и они все.

Вскоре по становью поползли нелепые слухи о призраках. Якобы это они крушили по ночам то одно, то другое. Что интересно, призраки ломали и разрушали только то, что создавала я.

Несмотря на все творящиеся в становье безумства, я старалась работать каждый день, но мне было все труднее и труднее заставлять работать даже себя саму, не говоря уже о других. Наверное, сидеть у костра, слушая байки и болтая о призраках и волшебстве, куда приятнее, чем заниматься тяжелым трудом, но я твердо пообещала себе не терять головы. Если во мне пробудится волшебство, что ж, так тому и быть, но я не поддамся без борьбы.

На рассвете я и другие девушки идем в западную часть по – ляны и снова затеваем какие-то напрасные труды, но вскоре погружаемся в созерцание облаков… деревьев… отдаемся ветру.

Я невольно думаю о женщинах там, в округе Гарнер, о том, как они поднимают лица к небу, подставляют их осенним ветрам – не об этом ли месте они вспоминают в такие минуты?

Кажется, будто я чего-то не вижу… не вижу главного. Но я смотрю на лес, и меня осеняет – хотя нас отправляют сюда против воли, чтобы мы жили или умирали, как животные, именно здесь нам предоставляется наибольшая свобода. Такая, какой нам никогда не видать.

Не знаю почему, но от этой мысли я смеюсь. Хотя это вовсе не смешно. Но и Герти, и Марта, и Нанетт смеются вместе со мной, пока мы все не начинаем плакать.

По дороге к костру меня не оставляет предчувствие беды. Возможно, дело в грядущей перемене погоды, но мне кажется, что речь идет о чем-то большем. Напряжение нарастает с каждым днем. К чему именно все идет, я не знаю, но напряжение разлито в воздухе.

Остальные девушки уже собрались у костра, завороженные собственными волшебными байками, следя за нами глазами, похожими на мокрый сланцевый шифер.

Зачерпнув из кадки дождевой воды и взяв по горсти сухофруктов и орехов из кладовой, мы идем в барак, подальше от их тяжелых взглядов. И видим, что еще четыре кровати передвинуты к противоположной стене – Люси, Элли, Бекка и Пэтрис тоже сдались. Никто из нас не произносит ни слова, но я знаю: каждая гадает, кто станет следующей. И мы задаемся только одним вопросом – причем речь идет не о «если», а о «когда».

Из леса доносится тоскливый вопль, и меня передергивает. Не знаю, реальность это или кошмарный сон – в последнее время то и другое слилось воедино.

Прислушавшись, я улавливаю только мерное дыхание спящих девушек и тихое воркование Голубушки.

– Все хорошо, – шепчу я самой себе.

– Ой ли? – говорит Гертруда.

Я поворачиваюсь к ней лицом. Хочу сказать «да», но не уверена, что ответ должен быть именно таким. Я уже ни в чем не уверена. Невольно мой взгляд упирается в шрамы на ее пальцах, в свете фонарей похожие на толстые белые веревки.

– Давай, спрашивай, – шепчет она. – Я же знаю, что ты этого хочешь.

– Что ты имеешь в виду? – Я делаю вид, что не понимаю, о чем она, но у меня никогда не получалось притворяться.

Я пытаюсь подобрать такие слова, чтобы не вызвать еще большую неловкость, не причинить боль, но тут она начинает сама:

– Ты хочешь узнать, что было изображено на той литографии.

– Если тебе не хочется говорить, я пойму…

– Там была женщина, – шепчет она. – С длинными вьющимися волосами, рассыпавшимися по плечам и груди. Вокруг одной ее ладони была обвита красная шелковая лента, похожая на змею. Ее щеки раскраснелись, голова была откинута назад.

– Очи обращены к Богу, – говорю я, вспоминая матушкины уроки.

– Нет, – мечтательным тоном возражает она. – Глаза у нее были полузакрыты, но все равно казалось, что она смотрит прямо на меня.

– Она испытывала боль? – спрашиваю я, вспомнив, что слышала про конфискованные у трапперов картинки, на которых изобразили связанных женщин в богомерзких позах.