Ким Лиггетт - Год благодати [litres]

Я спросила его, что случилось, и он ответил, что это большой секрет.

А я сказала, что умею хранить секреты.

И это чистая правда.

– Я люблю одну девушку, Ольгу Ветроне, но нам никогда не быть вместе, – прошептал он.

– Но почему? – спросила я. – Если ты кого-то любишь, надо жить с ней.

Он объяснил, что эта девушка вступила в свой год благодати, что вчера она получила покрывало от парня из хорошей семьи и теперь у нее нет иного выхода, кроме как выйти замуж.

Еще он сказал, что всегда собирался работать в полях, но ему была невыносима мысль о том, что он больше никогда ее не увидит. А став стражником, он хотя бы сможет оставаться рядом с ней. Оберегать ее. Смотреть, как будут расти ее дети, и даже притворяться перед самим собой, что они родились от него.

Я помню, что подумала тогда: это самая романтичная история на всем белом свете!

Когда через год Ханс отправился за девушками в становье, я думала, что, быть может, увидав друг друга, они решат отказаться от своих обетов и сбежать вместе, однако, когда девушки вернулись в город, у Ханса был такой вид, словно ему явился призрак. Его любимой не удалось вернуться домой. Она пропала без вести, и никто так и не узнал, что с ней сталось. Не нашли даже красную ленту. Ее младшую сестренку в тот же день изгнали в предместье. Эта девочка была лишь на год старше меня, и я стала еще сильнее тревожиться не только за своих сестер, но и из-за того, что может случиться со мной, если они не вернутся.

Потом, зимой, увидев Ханса в конюшне, где он ловко вплетал ленту в хвост какой-то лошадки, я спросила его про Ольгу. О том, что с ней произошло. По его лицу пробежала тень. Подходя ко мне, он снова и снова тер ладонью грудь там, где находится сердце, как будто таким образом мог соединить его осколки. Он и по сей день то и дело трет левую сторону груди. Некоторые девушки насмехаются над ним из – за этих непро – извольных движений, из-за постоянного звука трения о ткань, но мне всегда было жаль его.

– Значит, не судьба, – прошептал он.

– А с тобой все будет хорошо? – спросила я.

– Теперь я стану оберегать тебя, – ответил он, и в голосе его прозвучал намек на улыбку.

И с тех пор он меня оберегал.

С тех пор на площади он всегда вставал передо мной, загораживая от моих глаз наиболее жестокие из производимых экзекуций; он раз за разом помогал мне тайком пробираться в амбар, где мужчины собирались в День невест, чтобы я могла за ними понаблюдать; он даже предупреждал меня о том, в какое время стражники делают обход, чтобы я могла не попадаться им на глаза. Если не считать Майкла и девушки из снов, Ханс был моим единственным другом.

– Тебе страшно? – спрашивает он.

Слыша его голос, я удивляюсь. Обычно он не осмеливается заговаривать со мной на людях. Но совсем скоро мне предстоит покинуть родные места.

– А что, должно быть страшно? – спрашиваю я.

Он открывает рот, готовясь что-то сказать, но тут я чувствую, как кто-то дергает меня за платье. Я быстро разворачиваюсь, готовая отругать Томми Пирсона или любого другого, кому хватило наглости дотронуться до меня, но вижу двух моих младших сестер, Клару и Пенни.

– Думаю, мне лучше не знать, в какую историю вы влипли, – бубню я, подавляя смех.

– Ты должна нам помочь, – говорит Пенни, слизывая с пальцев какую-то липкую жидкость. Я узнаю запах – это сладкий кленовый сок. – Мы должны были забрать из аптеки сверток для отца… но…

– Нас перехватили, когда мы туда шли, – выручает сестру Клара, улыбаясь своей наглой улыбкой. – Пожалуйста, забери его вместо нас, чтобы мы могли помыться, пока матушка не пришла домой.

– Ну, пожалуйста, пожалуйста, – опять начинает Пенни. – Ты же наша любимая сестра. Сделай одно маленькое одолжение, ведь скоро мы расстанемся на целый год!

Когда я прихожу в себя, Ханс уже уходит в конюшню. Мне хотелось попрощаться с ним, но полагаю, прощания даются ему тяжелее, чем остальным.

– Хорошо, – говорю я, чтобы прекратить их нытье. – Но вам лучше поспешить. Матушка сегодня не в духе.

Сестры убегают, смеясь и толкаясь, и мне хочется сказать им, чтобы они наслаждались своей беззаботной жизнью, пока можно, пока ей не настал конец. Но они бы все равно ничего не поняли, а мне не хочется портить им последние годы свободы.

Сделав глубокий вдох, я направляюсь в сторону аптеки. Я не заглядывала туда с того жаркого июльского вечера, но сейчас мне хочется снова посмотреть в лицо жуткой правде – дабы напомнить себе о том, где могу оказаться, если не буду осторожной. Открывая дверь аптеки, я слышу, как звенит колокольчик, и от этого звука меня бросает в дрожь.

– Тирни, какой приятный сюрприз, – говорит отец Майкла и пялится на меня. Когда я не краснею, не начинаю запинаться и не отвожу глаз, мистер Уэлк прочищает горло. – Ты хочешь отнести отцу его покупку? – спрашивает он и, повернувшись к одной из полок, ищет сверток, предназначенный для моего отца, среди нескольких других.

Я гляжу на снадобья и вспоминаю тот вечер.

В тот раз я, как и обычно, тайком вышла из дома, чтобы встретиться с Майклом, но на обратном пути увидела, что в аптеке горят свечи. Подобравшись к самому окну, я обнаружила, как отец Майкла открывает тайник, находящийся за шкафом со снадобьями для роста волос и принадлежностями для бритья. Мое сердце часто и гулко забилось, когда я вдруг увидела, как из тени выходит мой собственный отец и заглядывает в тайник с рядами склянок. Одни из них были заполнены чем-то похожим на кусочки вяленого мяса, в других находилась темно-красная жидкость, но мое внимание привлекли не они. Прижав лоб к оконному стеклу, чтобы видеть лучше, я разглядела в одной из склянок плавающее в жидкости человеческое ухо, покрытое белыми пустулами. И, невольно вскинув руку ко рту, случайно стукнула костяшками по стеклу, что сразу же привлекло внимание обоих мужчин.

Хотя я и уверяла, что ничегошеньки не видела, мистер Уэлк настоял на том, чтобы наказать меня.

– Отсутствие должного уважения – это скользкий путь, – изрек он. Но боль от ударов розгой по заду только еще четче отпечатала в моем мозгу то, что мне пришлось увидеть в том тайнике.

Я никогда никому об этом не говорила – даже Майклу, но я знала – то, что я видела, было останками девушек, убитых беззаконниками, это были кусочки их тел, те самые, которые продают на черном рынке как эликсир молодости и афродизиак.

Мой отец – лекарь, ищущий способы излечения людей от самых страшных болезней, и мне всегда казалось, что он считает черный рынок суеверием, чем-то вроде пережитков Темных веков – а потому я никак не ожидала, что он настолько тщеславен, чтобы что-то там покупать. И ради чего? Ради того, чтобы зачать сына?

То ухо, плававшее в бутылке с раствором, принадлежало чьей-то дочери. Девушке, которую мой отец, возможно, когда-то лечил или гладил по голове в церкви. Интересно, подумала я тогда, что бы он сделал, если бы в тех склянках оказалась его дочь? Все равно бы захотел поесть моего мяса, выпить мою кровь и высосать мозг из моих костей?