Елена Ершова - Град огненный [СИ]

Зато теперь у меня достаточно времени для записей.

Моя собственная квартира стала временной тюрьмой. Торий забрал у меня ключи и навещает дважды в день — утром и вечером. Он привозит мне еду, делает внутримышечный укол, ставит капельницу глюкозы и следит, чтобы я вовремя принимал таблетки. Он говорит: это меньшее, что он может сделать для меня. Я же говорю: этого слишком много.

А все началось в пятницу, 11 апреля.

Я постараюсь собраться с мыслями и изложить как можно подробнее то, что произошло на шоу «Вечерняя дуэль», и события, следующие за ним.

11 апреля, пятница

С утра Торий где-то пропадает и возвращается в обед — подстриженный, за версту благоухающий одеколоном, одетый в дорогой серый костюм. Он застает меня в лаборатории, где я, ползая на коленях, затираю тряпкой следы разлитых химикатов.

— Ты почему еще здесь? — кричит он, останавливаясь на пороге, чтобы не ступить в лужи новыми, тщательно надраенными туфлями. — Что ты вообще делаешь? Можно подумать, у нас уборщицы нет!

— Зачем уборщица? — спокойно говорю я. — Сам пролил, сам вытру.

Торий сердито смотрит на меня.

— Вечером передача. Забыл?

Я откладываю тряпку, гляжу на часы и отвечаю:

— Еще через пять часов.

— Уже через пять часов! — раздраженно поправляет Торий. — Собирайся, записал тебя в парикмахерскую. Хоть раз появишься перед людьми достойно, а не как обычно.

В парикмахерскую я не хочу. Но надо отдать Торию должное — он старается сделать мое пребывание там наиболее комфортным. Повязку приходится снять, но мастер — тихая и очень вежливая девушка — не задает мне ни одного вопроса, никак не демонстрирует свою брезгливость и не просит, чтобы я поднял голову и посмотрел в зеркало. Полагаю, Торий хорошо ей заплатил. Бреет она меня тоже аккуратно и гладко, и я чувствую прикосновения ее пальцев — порхающие, очень легкие и нежные, хотя и несколько напряженные. От девушки пахнет парфюмом — цветочным, едва уловимым, но притягательным. Это достаточно трудно выносить, учитывая, что у меня давно не было женщины.

— Теперь хоть на человека похож, — довольно говорит Торий, когда пытка заканчивается.

— Это ненадолго, — отвечаю я и сажусь в машину.

Знаю, что Торий волнуется. Не стану лгать — я волнуюсь тоже.

— Ты как школьница перед выпускным балом, — шутит профессор.

Я не понимаю его шутку, поэтому не отвечаю ничего. Прошу подождать в коридоре, и он соглашается, отпуская мне вслед еще какие-то колкости, которые я даже толком не слышу. Накатывает слабость, едва я только распахиваю дверцу шкафа, а сердце начинает колотиться, как сумасшедшее — не знаю, как насчет школьницы, но примерно так я чувствовал себя на первом задании. Это укладывается всего в два слова — волнение и страх.

У людей есть поговорка «первая любовь не ржавеет». Могу с уверенность сказать: первое убийство тоже.

Сколько мне было лет? Где-то около четырнадцати, если судить по человеческим меркам. Совсем юный, до смерти перепуганный неофит, только что вышедший из тренажерного зала. Моим заданием были дети и старики. Васпы считали, что так проще переступить через остатки человечности — убивать тех, кто не может оказать сопротивление. Но и тогда, и теперь я думаю, что проще убить взрослого мужчину, нацелившего на тебя ружье — возможно, тогда я мог бы оправдать свой поступок. Здесь же мне не оставили ни одного шанса на оправдание. И я еще долго вижу в кошмарах ее — старуху, сидящую за столом, на котором лежит только черствая корка и сморщенный кусок яблока. Ее глаза скорбно смотрят в пустоту, в угол избы, где грудой бесформенной плоти лежит, должно быть, ее семья (я вижу только кровь, какое-то тряпье, и свалявшиеся паклей женские волосы). Но когда я подхожу — ее лицо озаряется радостью.

— Ванечка, внучек! — тихо произносит она. — Наконец-то навестил свою бабушку. Да какой красавец-то стал! — она протягивает руку и дотрагивается до моего лица, на котором еще цветут следы моего обучения. — Светленький, будто солнышко…

Помню, меня тогда затрясло. Уши наполнило звоном, будто рядом со мной ударили в набат — это из ослабевших пальцев выпал и стукнулся о доски пола зазубренный нож. Я отступаю на шаг и останавливаюсь. Бежать некуда: за моей спиной в дверях стоит сержант Харт. От него пахнет кровью и смертью — тяжелый запах, пропитавший его насквозь за долгие годы тренировок и пыток. Я не вижу его лица, да и не хочу видеть. Зато появляется желание развернуться и выпустить ему пулю в лоб. Но Харт не один. За ним, в дыму и пламени, ждет еще сотня таких же — стервятники со смердящими клювами, готовые разорвать тебя на куски, едва только проявишь слабость. И я слышу слова — страшные и хлесткие, как удар плетью:

— Никакого милосердия.

Они до сих пор являются мне в кошмарах, когда ночь заливает чернилами окна, а на стене пляшут оранжевые отблески фонаря. И вспоминаю ту полоумную старуху — она улыбается мне ласково и называет Ванечкой, а я вынимаю маузер и стреляю ей в голову. Тогда она дергается и беззвучно заваливается на спину. Беззвучно — потому что за окном полыхает взрыв. Окна дребезжат, стены ходят ходуном, и пол под ногами выгибается, как спина перепуганной кошки. Я опираюсь о стол и стараюсь сохранить равновесие. И дышу тяжело, хрипло. И мне кажется — красно-оранжевый свет опаляет мне ресницы и веки. Смотреть почему-то больно. И сердце, бившееся так быстро, вдруг замирает и превращается в камень — эта тяжесть наполняет меня, тянет на дно. Наверное, в бездну Эреба, куда попадают все проклятые души.

Потом, правда, становится легче, почти не страшно. Потом воспоминания изглаживаются, а дни становятся похожи один на другой, затягиваются мутной кровавой пеленой. И нет ничего — лишь пустота. Поэтому делаешь все более страшные вещи — только бы наполнить эту пустоту смыслом, а, может, дойти до той грани, за которой вернутся хоть какие-то чувства. Это похоже на вечный бег по кругу, на жизнь во сне, когда хочешь проснуться — но не можешь. Жизнь в Даре напоминала затяжную кому.

Теперь все по-другому. Теперь я очнулся от многолетнего тяжелого сна, а мой преторианский китель — как анамнез. Доказательство моей болезни. И если Морташ и его приятели с телевиденья хотели ударить меня посильнее — что ж, они знали, куда бить.

Я выхожу к Торию смущенный и взволнованный, на ходу поправляю портупею. Удивительно, но форма сидит на мне так, будто пошили ее только вчера. Помню, как Марта однажды сказала, со вздохом глядя то на меня, то на булочку в сахарной пудре:

— Везет тебе, Янушка. Столько сладкого кушать — и не поправляться.

Мне тогда хотелось ответить, что, конечно, с этим везет. Только для этого надо сначала переродиться в коконе, потом несколько лет терпеть пытки и издевательства тренера и в конце сдать тест на зрелость, убив беспомощную старуху в полуразваленной лачуге. Но вовремя опомнился: некоторые вещи людям лучше не говорить.