Елена Ершова - Град огненный [СИ]

«Туда ему и дорога, проклятому насекомому!»

И никакие извинения, и никакая гуманитарная помощь не изменят его отношение. Просто потому, что эти, городские, видят во мне искалеченное существо со сбитым жизненным ориентиром. А он — он видел, как я стоял на пороге его жилья, наслаждаясь его болью, его страхом. Как я насиловал его дочь, как забирал сына.

Этого нельзя ни забыть, ни простить.

И тогда я думаю — возможно, Пол действительно наложил на себя руки. Возможно, он тоже не смог ни забыть, ни простить себя.

Смерть Пола не дает мне покоя.

Это кажется странным, учитывая, что прежде васпы не щадили ни себя, ни друг друга. Мы были единым роем, инструментом для удовлетворения прихотей Королевы. Погибал один — его место тут же занимал другой.

Теперь все иначе.

Каждый из нас — личность. Жизнь каждого — ценна. В реабилитационном центре нам говорили: «Хотите изменить мир? Начните с себя». Тогда мы — все те, кто остался, кто пожелал перемен и принял их — решили, что не будет больше ни насилия, ни смертей.

А теперь я чувствую себя растерянным и одураченным, словно все, за что мы боролись, обернулось пшиком. Смерть Пола — зловещий знак. Он может отобрать у нас надежду.

Если бы мне только позволили осмотреть тело. Если бы позволили — я бы смог понять. Возможно, найти следы борьбы, ссадины, которые медэксперты не заметили или не захотели замечать. Только кто мне разрешит?

И мысли продолжают ходить по круг: убийство или самоубийство? Убийство или нет?

Если попробовать поискать аргументы в пользу той или иной версии, я смогу докопаться до истины.

Итак. Мой основной и главный аргумент в пользу версии с убийством: васпа никогда не убьет себя сам.

Я не хочу сказать, что мысли о самоубийстве не посещали меня или любого из васпов. Дело в том, что Дарская школа учит не только жестокости, но и выносливости.

Когда я только вышел из кокона — меня отдали на воспитание наставнику Харту. Последующие четыре года мне перекраивали сознание и тело. Мое отрочество прошло в череде бесконечных изнуряющих тренировок и пыток, и я чуял запах собственной крови гораздо чаще, чем чьей-либо еще.

Будучи солдатом, я участвовал во многих сражениях и набегах. Меня бросали на передовую как наживку, как кусок мяса. Я знаю, что такое разрывные пули и помню, как ножи входили в мою плоть, будто в топленое масло. Но я выживал и возвращался в строй.

Сделав меня преторианцем, своим приближенным телохранителем, Королева накачала меня двойной порцией яда, от чего я долго страдал эпилептическими припадками. Я находился от нее так близко, что она одним укусом могла раскроить мне череп. Ее жало, толщиной почти в руку, трижды входило в мой живот. И она не разбиралась, кто и как сильно виноват в провальной операции: ей были нужны только новые солдаты и новая пища.

Поэтому я не боюсь ни смерти, ни боли, а моей живучести позавидует таракан. Пройдя через все это и выдержав все это, глупо вешаться на дверной ручке.

И тут я подхожу к аргументу в пользу самоубийства и вспоминаю мокрое заискивающее лицо северянина. Оно до сих пор маячит у меня перед глазами, как напоминание обо всех темных вещах, которые я своими руками творил на зараженных радиацией землях Дара. Можно принять это, можно попробовать искупить грехи — но это было и от этого не уйти. Если Пола действительно сломило что-то? Что-то…

…вина?

Я вздрагиваю и смотрю на часы. Они показывают полночь. В окно царапаются ветви тополя. Качается фонарь, отбрасывая на противоположную стену оранжевые блики.

Листаю тетрадь и удивляюсь своему красноречию. Пожалуй, хватит на сегодня. Мой ужин перед сном — стакан воды и две таблетки, белая и красная. И не забыть задернуть шторы — этот чертов оранжевый свет слишком напоминает мне отблеск пожара. А мне хочется хотя бы одну ночь не видеть снов. Никаких. Вообще.

4 апреля, пятница

«Как бы не так!» — ехидно усмехается сидящий во мне зверь. И продолжает проецировать в сознание картины прошлого.

Сон начинается как продолжение того, предыдущего. Но передо мной теперь не зрелая женщина, а девушка. Почти ребенок.

Ее глаза набухли слезами, и от этого кажутся еще синее и глубже — две океанские впадины. Волнами плещутся светлые косы — длинные, ниже пояса. Я сгребаю их в горсть и заставляю ее смотреть в свое изуродованное лицо. Девушка испуганно всхлипывает.

— Пожалуйста…

Ее шепот — как шелест прибоя. Она вся трепещет в моих руках, будто вытащенная из речки плотва. Беззащитная. Хрупкая. Сладкая.

Я бросаю девушку на пол и рывком распахиваю вышитый ворот ее сорочки. Из-под белой материи, будто из пены, вздымаются маленькие конусы грудей — уже сформировавшиеся, но еще нетронутые ничьей рукой. Я накрываю их ладонью, сминаю, как глину. Теперь я скульптор, а податливая девичья плоть — мой материал. Лепи, что хочешь.

— Пощадите, — выдыхает она.

И на меня веет сладостью топленого молока и нежного, головокружительного аромата, который свойственен юным, только распустившимся цветам. Это пьянит. Так пьянит, что мое холодное омертвелое сердце начинает болезненно сжиматься. Горячие волны, зародившиеся в животе, омывают изнутри, захлестывают с головой.

Развожу ее ноги — два белых, налитых соком стебля. Колени ободраны, и свежие царапины контрастно выделяются на молочной белизне кожи. Путаюсь в подоле сорочки, и это раздражает меня. Достаю нож. При виде отточенного лезвия девушка начинает выть в голос. Я зажимаю ее рот ладонью — не выношу слез и криков. А она пытается укусить. Это смешит меня, и я улыбаюсь, отчего она начинает плакать еще горше. За пару взмахов взрезав подол сорочки, провожу кончиком лезвия по ее коже — от пупка до горла. За ним тянется розоватый след — пока еще только царапина.

— Тихо, — хрипло велю я и вжимаю лезвие в основании ее шеи. Нож прорывает тонкую кожу, к запаху топленого молока примешивается терпкий запах меди. Девушка хрипит, закатывает глаза — ее белки кажутся галькой, отшлифованной прибоем. Волны проходят по телу.

Тогда я сам становлюсь волной.

Сокрушительной, давящей, вобравшей в себя всю мощь океана. Всю злобу тайфуна. Все смерти рыбаков. И я обрушиваюсь на свою жертву, подминаю под себя. И она вскрикивает, выгибается в моих руках, а волны начинают качать — все выше, все неистовее. Вокруг ревет и воет буря, или это просто кровь пульсирует в висках.

Я больше не могу себя контролировать, и животная жажда разрушения вырывается на волю. Лезвие ножа погружается в горло девушки, и брызги становятся горячими и липкими. Слизывая их языком, ощущаю знакомый привкус железа. Тогда глаза девушки распахиваются, и синеву зрачка заволакивает белесый туман смерти. Тело выгибается в последний раз и — ломается. Я вижу, как белизна ее сорочки медленно темнеет, набухает алой влагой. В моих ушах еще стоит рев бушующей стихии, но сквозь него прорывается резкий, предупреждающий визг сирены.