Елена Ершова - Град огненный [СИ]

Сработали быстро.

Сошка помельче попала под трибунал. Рыбка покрупнее (вроде Морташа) сумела сорваться с крючка. Героев назначили быстро — ими стали идеалисты-ученые, вроде Тория. А васпы, в числе прочих жителей севера, получили роль жертв.

Ко всему прочему, выяснилось, что Южноуделью пригодятся сильные и неприхотливые работники, которые трудились бы вдвое больше, а получали — вдвое меньше, и не жаловались на судьбу.

Мы и не жалуемся — но лишь до момента, пока наши цели совпадают.

Настораживает другое: сейчас чаша весов склоняется в нашу пользу. Вот только весам свойственно колебаться.

Я долго не решаюсь продолжить записи. Хожу кругами по квартире, как запертый в клетку зверь. Курю. На улицу не показываюсь — нет желания ни для встреч, ни для разговоров. Моя скорлупа когда-то дала трещину, а теперь разваливается на части. И все, копившееся внутри — все воспоминания, все сомнения, вся боль — изливаются наружу. И я захлебываюсь ими. Обхожу письменный стол, будто раскрытая тетрадь — мой эшафот, а ручка — нож, которым нужно вскрыть собственную душу (уж лучше б горло).

И все-таки без этой записи история Перехода не будет полной. Я говорю о дне, обведенном в каждом календаре аккуратным красным кружком.

Двадцать шестое октября.

День, когда васпы покинули Дар.

В Поморе мы провожаем лето и встречаем осень. И вот наступает октябрь.

Леса редеют. С болот наползают туманы. Прихваченная инеем трава хрустит под ногами, будто яичные скорлупки. По вечерам из густой тишины доносится трубный рев — это воет зверь, чьи следы обнаружились на окраине заброшенного города. Иногда мы видим, как в отдалении кренятся и падают молодые сосны, но чудовище ни разу не показывается нам. Возможно, он также, как и Рованьский зверь, не любит мертвечину.

Каждый день прослушиваются новостные каналы. Время от времени приезжают журналисты. Ожидание тянется, будто осенний туман. И мы постепенно свыкаемся с мыслью, что скоро все закончится, и мы покинем Помор, как выросшие птенцы покидают гнезда. И это уже не кажется таким пугающим.

Но лишь до тех пор, пока на связь, наконец, не выходит Торий.

— Трех дней на сборы будет достаточно? — без предисловий спрашивает он.

И вся решимость куда-то улетучивается. Я цепенею, стискиваю пальцами микрофон, и кажется, что между мной и старенькой рацией пролегает пропасть.

Словно я всегда знал, что нужно сделать шаг, но считал, что этот момент настанет нескоро или не настанет никогда. А теперь меня настойчиво подталкивают в спину, и ветер омывает лицо, а впереди — только неизведанная чернота. И где она теперь, эта смелость?

— Хватит… и двух, — наконец, медленно произношу в микрофон.

И не сразу понимаю, что треск в наушниках — это всего лишь доброжелательный смех Тория.

— Двадцать шестое, — говорит он. — Этот день войдет в историю.

Он радостно желает мне удачи и отключается. А я еще какое-то время сижу, уставившись в облупившуюся стену. И нет никаких мыслей. А только одна пустота и ветер. Тогда я зажмуриваюсь и делаю последний шаг.

Мы собираемся на старом аэродроме. Бетонное покрытие давно пошло трещинами и поросло травой. На взлетной полосе ржавеют останки вертолетов. Один из них служит мне трибуной. Я забираюсь на просевшую крышу и опираюсь на стек, как на трость. За бурую щетку леса заваливается солнечный диск. Его лучи, пробиваясь через облачную вуаль, окрашивают мир в медные тона. И взлетно-посадочная полоса тоже кажется покрытой не то ржавчиной, не то кровью — в тон собравшегося роя. Чужие взгляды жалами впиваются в мое лицо. Рой ждет. И я не тяну с речью.

— Васпы! — говорю я. — Солдаты и офицеры! Все, кто выжил после атаки на Ульи. Все, кто прошел через лаборатории. Все, кто впитал в себя яд и смерть. Все, кто явился сейчас в Помор. Нас так долго держали за кирпичной стеной. Нам так долго лгали, что выхода за нее нет. Но каждая стена однажды рушится. И вот настала эпоха перемен. И стало ясно, что мир гораздо больше, чем мы думали. В нем есть место и для нас. Надо только сделать шаг, чтобы переступить порог новой жизни. Один последний шаг после долгого похода, — я беру паузу и обвожу их взглядом. Они молчат. Их лица серьезны. Никто не смеется, никто не сомневается в моих словах — а, значит, я сделал правильный выбор. И продолжаю: — Это был трудный путь. Но мы сделали все возможное, чтобы заслужить награду. Мы знаем, как тяжело даются перемены. Мы проходили науку в пыточных. Мы закалялись в боях. Но мы были достаточно сильны, чтобы сохранить в себе крупицу человечности, когда в нас взращивали зверя. Так будем же сильны, чтобы запереть в себе зверя, когда пришло время вернуться к человечности. Через три дня прилетят вертолеты Красного креста, чтобы доставить нас в Южноуделье. Так придем же к людям с чистыми руками!

Я поднимаю стек. Солнце пляшет на лезвии, истекает медным ядом. Мой маршальский жезл. Мой жертвенный нож. Символ высшей власти и спутник, никогда не покидающий моей руки и хорошо знающий, как оборвать жизнь. Друг, который никогда не подводил меня. Как долго я мечтал о нем. Как бережно хранил…

От прута исходит приятный запах нагретого дерева и меди. Тогда я подношу стек к губам и бережно целую.

— Смерть, — шепчу я, — где твое жало?

И переламываю его через колено.

Над взлетной полосой проносится вздох — будто порыв ветра смахивает с сосновых лап отмершую хвою. Затем воцаряется тишина. Мир смазывается, расплывается пятнами. Медленно разжимаю руки. Обломки стека с глухим стуком падают вниз. И я опускаю веки, чувствуя, как моя внутренняя тьма, вскипев, обжигает роговицу.

Я обещаю себе, что это будет последний раз, когда я предаю друга.

Тогда тишину аэродрома нарушает многократно повторяющийся треск: это следом за мной осы ломают свои ядовитые жала.

Я ухожу в лес, стараясь остаться незамеченным.

Иду быстро. Кустарники бьют по голенищам сапог. Под подошвами хрустит подлесок и прихваченная изморозью хвоя. Несколько раз я не успеваю увернуться, и ветки наотмашь хлещут по лицу, но это только раззадоривает меня. Я ускоряю шаг и вскоре бегу. И чувствую, как где-то внутри закручивается узел — это натягиваются нити, связывающие меня с прошлым. Задыхаюсь. Делаю последний рывок — и нити лопаются. Хвоя скользит, осыпается под ногами, и я кубарем качусь по земле. И падаю навзничь, раскинув руки по мерзлой траве.

Я лежу на склоне долины, как на краю глиняной крынки. А передо мной разливается настоящая молочная река.

Низина до краев наполнена туманом. Белым и жирным, как сливки. У горизонта он соприкасается с облаками, которые текут лениво и важно, в их животах вызревают осенние дожди. И кажется, что там, за краем, нет больше никакой земли, а только одно бесконечное небо. Словно я уже сделал свой последний шаг в бездну — и теперь лечу, подхваченный воздушным потоком. От этого больно стягивает горло и щиплет глаза. И мыслей никаких нет — их выдувает ветрами.