Елена Ершова - Град огненный [СИ]

«…проект нельзя назвать удачным, но он кое-чему научил. Он послужил катализатором для научной мысли. И вот — эврика! — мы нашли его! Средство, которое вернёт васпов в их изначальное состояние.

Нет, не оживит. Мертвое нельзя сделать живым. Это антинаучно. Мертвец всегда будет иметь только иллюзию жизни. Код смерти не отменить. Но смерть не равна вирусу. Заразной сделали ее мы. Благодаря разработкам профессора Полича, это можно исправить и васпы станут безобидны для людей.

Как говорит наш уважаемый профессор: минует буря — останется мусор. Буря миновала. Пришло время засучить рукава и прибрать за собой мусор. Не сжигать, не уничтожать, нет — это загрязнит атмосферу. Остается ждать, когда мусор сгниет и разложится. Прах к праху…»

За окном слышится скрежет автомобильных шин. Желтые пятна скользят по стене, словно мертвая Королева подмигивают гноящимися глазами.

«Пра-ах, — вздыхает она и шепчет: — Ты слыш-шал? С-скоро мусс-сор сгниет и ты с-станеш-шь прахом…»

Захлопываю папку. Катушки с кинопленками лязгают алюминиевыми челюстями. Я поднимаюсь с кровати, но почти не чую ног. Пол качается. Стены плывут. И жжется клеймо, поставленное после перерождения.

0/I-176-18/I+

Я наизусть помню комбинацию букв и цифр. Идентификационный номер каждого васпы. Сейчас мне кажется, именно это и есть метка, оставленная людьми. Так хочется срезать ее с кожи.

Кто-то звонит в дверь. Настойчиво и долго. После третьего звонка на дверь обрушиваются удары, и слышится приглушенное:

— Ян! Открой!

Открываю машинально, и Торий едва не сбивает меня с ног.

— Это ты? — испуганно спрашивает он. — Ты? Ты в порядке?

Подслеповато щурюсь на лампочку, и фигура Тория расплывается желтыми кругами. Я отступаю, пока не касаюсь голыми лопатками прохладной стены, и тогда отвечаю:

— В порядке.

— Слава Богу! — с явным облегчением вздыхает Торий. — Я думал, что ты… можешь сорваться, как после шоу… — он сглатывает и произносит снова: — Я поступил опрометчиво, отдав тебе эту папку.

Дверь захлопывается, и я вздрагиваю, фокусирую на Викторе взгляд. Торий отшатывается и выставляет вперед принесенную бутылку.

— Вот. Тебе это понадобится. Есть, чем открыть?

Неопределенно дергаю плечом. Торий смотрит виновато, спрашивает:

— Сколько успел прочесть?

— Все, — отвечаю. — Все, что было.

Он шумно вздыхает и проходит на кухню. Некоторое время шарит по шкафам, чертыхается под нос. Я бреду следом и останавливаюсь в проходе, пригнув голову и глядя на него исподлобья. Говорю:

— Полич назвал нас мусором.

— Плевать на Полича! — сердито рыкает Торий и наливает до краев. — Пей!

Он насильно всучивает мне рюмку, но я не спешу пить. Бесцветная жидкость остро пахнет больницей. Но я вспоминаю не реабилитационный центр, а лабораторию, половину которой занимает кокон, похожий на осевший снежный сугроб. Четвертая попытка создать Зверя увенчалась успехом.

— Значит, Переход — это тоже эксперимент? Вы этого ждали, чтобы уничтожить вирус?

— Что за бред! — сердится Торий и насильно подвигает рюмку к моему рту. — Никто этого не ждал! Если бы ждали, не было бы войны. Никто не бомбил бы Ульи и не охотился на васпов. Пей!

На этот раз я послушно пью. Водка обжигает горло. Живот тяжелеет. И я сползаю по стене на пол.

— Переход вы осуществили сами, Ян, — сквозь туман доносится мягкий голос Тория. — Это ваш выбор. А мы… мы только действовали по обстоятельствам. Антидот был разработан уже после того, как вас увезли из Дара.

— Тест Селиверстова? — догадываюсь я.

— Возможно. Исследования еще продолжаются. Но пока никто не собирается заключать с васпами договор на крови, человечество в безопасности.

Вытираю вспотевший лоб. Руки все еще дрожат, и я едва не роняю рюмку, пока Виктор наполняет ее снова. Но выпиваю до дна.

— Вот молодец, хороший мальчик, — улыбается Торий. — Теперь ложись спать. Утро вечера мудренее. Обсудим это на трезвую голову.

Киваю.

— Да. Обсудим завтра. Но, Вик…

Поднимаю лицо, и Торий замирает на полушаге, вопросительно приподнимает бровь.

— Проверь ее, — хриплю я. — Папку… Там нет ничего про меня. Нет про четвертый эксперимент.

Торий недоверчиво ухмыляется, качает головой.

— Ты просто не дошел. И хорошо, что не дошел. Иначе одной бутылкой тут не отделаться.

— Я просмотрел все! — на этот раз голос твердеет, и удивленное лицо Тория обретает четкость. — Там явно не хватает отчетов за последние десять или даже двадцать лет. Проверь сам!

Некоторое время Виктор колеблется. Потом срывается с места и исчезает в спальне. До меня доносится шорох бумаг и неразборчивое бормотание. А я напрягаю опаленное водкой горло и кричу:

— Кое-кто брал ее до меня! Помнишь? Так может, этот кое-кто украл твои наработки? А заодно все, что касается четвертого эксперимента?

Я ухмыляюсь, вглядываясь в полумрак, и представляю в этот момент лицо Тория. Знаю: он вспомнит. Тогда я покажу ему списки Шестого отдела. И фрагменты мозаики, наконец, начнут складываться в узор.

25 апреля (суббота)

Торий остается до половины седьмого.

Мы говорим о пустяках, а все больше молчим. Бутылка пуста на треть: никто из нас не хочет похмелья. Я докуриваю пачку, наблюдая, как подергивается бельмом и слепнет оранжевый глаз фонаря.

— Тебе пора.

Торий щурится недоверчиво и сонно.

— Уверен?

— Угу. Подбросишь до центра?

Он все еще колеблется. Наверное, размышляет, можно ли оставить меня без присмотра. Заверяю его:

— Все в порядке, Вик. Я просто прогуляюсь.

— Надо переварить информацию?

— Вроде того.

Он верит. Но даже если бы не верил, я все равно не сказал бы ему, что собираюсь посетить галерею, где работает Хлоя Миллер.

Уже знакомая мне секретарша сообщает, что госпожи Миллер пока нет и спрашивает, может ли она быть чем-то полезна?

— Уверен — да, — пробую приветливо улыбнуться. И как всегда попытка оказывается безуспешной. Девушка вздрагивает. Тогда я выскребаю из кармана двенадцать крон мелочью и заканчиваю: — Устроите мне экскурсию?

Вообще, занятия искусством были и в реабилитационном центре. Нам рассказывали о живописи и литературе, театре и кино. Но сейчас я не ставлю цели заполнить пробелы в знаниях. Я изучаю противника.

Утром галерея пуста. Банкетный зал закрыт под ключ. Мелодичный и хорошо поставленный голос моей спутницы эхом разносится по выставочным залам. Она повторяет заученные фразы о романтизме и им-прес-сио-низме. А я размышляю: чем это является для внучки Полича? Только работой или этапом Дарского эксперимента? Возможно, она также изучает противника, оттого и собирает творческие потуги подопытных. И если искусство — это публичное обнажение души, то сколько успел продемонстрировать я сам?