Рори Пауэр - Дикие

Он гниет изнутри. Ткани поросли плесенью, запах такой кислый и едкий, что у меня слезится глаз. Что-то пробегает по рукаву моей куртки один раз, потом второй, третий, и в красном свете сигнальной ракеты я вижу поблескивающие спинки сотен жуков, бегущих прочь из открытой раны.

Я подавляю вопль, и, прежде чем успеваю пошевелиться, лоза взбирается мне по спине и обвивается вокруг шеи. Она сдавливает мне горло, все туже и туже, оставляя в коже занозы, и по телу волнами расползается боль. Но он ослаб и быстро теряет кровь. Я хватаюсь за лозу и разрываю ее надвое. Снова наваливаюсь на него, и его рот открывается шире, а кожа на щеках расходится.

Я снова погружаю руку ему в грудь глубже и глубже, пока не натыкаюсь на кость. Но тут на него падает свет, и я понимаю, что это не кость – это ветви, веретенообразные ребра, изогнутые и вспученные. Я цепляюсь за них пальцами, упираюсь коленом ему в подбородок и тяну.

Раздается треск. Под ребрами я вижу то, что искала: живое сердце, блестящее от крови, сердце из земли и сосновых иголок, а внутри него – что-то еще, что-то большее, что-то живое. Не раздумывая, я хватаю его обеими руками, и оно с влажным треском выходит из грудной клетки.

Глаза мистера Харкера закрываются. Его тело обмякает. Я выпускаю сердце из трясущихся рук и падаю на бок, чтобы не захлебнуться рвотой.

Затем сажусь, ощущая, как по подбородку стекает слюна. Я жду чувства вины, жду сосущей пустоты в желудке. В конце концов, мне оно знакомо. После лодочной смены, после Байетт я начинаю думать, что создана для него.

Но мистер Харкер мертв, а я жива, и вина никак не приходит. Я сделала то, что должна была. Я спасла нас.

Я неуверенно поднимаюсь на ноги; непослушными руками подбираю нож и прячу его за пояс. У нас получилось. Если это худшее, что мог натравить на нас лес, возможно, у нас есть шанс.

Я оборачиваюсь к Риз; ее правая рука висит под углом, при виде которого меня начинает мутить.

– Как ты? – спрашиваю я. – Надо что-то сделать с твоей рукой.

Она смотрит мимо меня на останки отца.

– Ты убила его, – говорит она. Ее глаза пусты, бледное лицо искажено. – Ты его убила.

У нее шок. Только и всего. Она придет в чувство и поймет, что другого пути не было.

– Я спасала нас, – говорю я как можно мягче. – Мне очень жаль, но…

– Он умер. – Голос безжизненный, принадлежащий кому угодно, но не Риз.

– Иначе он убил бы нас. – Она не отвечает, и тогда я подхожу ближе и отвожу косу от ее поврежденного плеча. Кажется, это просто вывих, но когда она пытается отстраниться, то белеет, как полотно, и шипит от боли. – Давай посмотрим на твое плечо, – продолжаю я мягко.

– Со мной все нормально, – говорит она, приваливаясь ко мне. Я вижу, как она закрывает глаза, чувствую ее дрожь. – Он вернулся, – шепчет она. – Я думала, что потеряла его, а он вернулся.

– Это был не он.

– Он меня узнал. – Риз открывает глаза, и, когда смотрит на меня, в них читается обвинение. – Ты отняла его у меня.

– Он бы нас убил, – говорю я. Во мне нарастает раздражение. Я должна была нас спасти. Почему она не хочет понять?

– Пусть лучше я, чем он, – вскидывается она. – Лучше мы, чем мой папа.

Такой я ее не знаю. Как бы сильно она ни злилась, она всегда была сдержана, всегда сохраняла цельность. Но девушка, которая стоит сейчас передо мной, разбита, изорвана, истерзана.

– Чушь, – говорю я. – Хочешь сказать, надо было позволить тебе умереть? Надо было пожертвовать собой? Риз, это был не твой отец.

Она отталкивает меня; ее вывихнутая рука болтается вдоль тела.

– Нет, это был он. Он был здесь, с нами.

– Нет, не был. – Меня покидают последние капли терпения. – Слушай, не сваливай на меня это дерьмо только потому, что злишься на себя.

– За что? – Она вдруг останавливается, и я понимаю, что она ждет, когда я совершу ошибку, скажу то, чего не должна говорить. Да пожалуйста.

– Ты злишься на себя за то, что помогла мне его убить. – Она оглушена этим ударом, но я не останавливаюсь. – Не я одна держала этот нож.

Секунду ничего не происходит, а потом она улыбается.

– Чтоб ты сдохла, Гетти.

У меня падает челюсть. Риз причиняла мне боль и раньше, но до этого момента никогда не делала это намеренно.

– Если это твоя благодарность за то, что я спасла тебе жизнь, – говорю я, – надо было оставить тебя ему.

Она смеется жутким мертвым смехом, и я жду, когда приступ пройдет, но смех не прекращается. Она наклоняется, упираясь серебряной рукой в колено, и смех рвется из нее, как сердце из груди мистера Харкера.

– Риз, – говорю я, потому что должна остановить ее, пока не стало хуже, но прежде, чем я успеваю сказать что-то еще, раздается рев мотора. Он приближается, и приближается быстро. Мы замираем, смех Риз обрывается. Наверное, это те, с кем должна была встретиться Уэлч.

Я прокрадываюсь к задней двери и выглядываю наружу. К причалу, заглушая мотор, подплывает катер, а в нем виднеется силуэт человека, раздутый защитным костюмом, как у врачей, которые прибыли в школу в первую неделю токс, измерили нам температуру, взяли у нас кровь, а потом улетели на своих вертолетах и больше не вернулись.

– Черт! – Я бегу назад к Риз, хватаю дробовик и зажимаю его под мышкой. – Надо уходить.

В провал в стене я вижу гору пластика: человек в костюме выбирается из катера. Если мы сейчас не уйдем, нас заметят, все узнают, что мы нарушили карантин, и тогда – всё, конец.

Риз качает головой и пятится от меня.

– Нет, – произносит она. Упрямая, как всегда, – хоть что-то осталось в ней от прежней Риз. – Я его не брошу.

– Кто-то идет, – говорю я; она ведет себя ужасно неразумно, а я говорю слишком громко, но не могу сдержаться. – Нам надо уходить.

– Я не могу. – Она смотрит на отца, распростертого на полу с развороченной грудью, на его еще влажное сердце. – Он все, что у меня есть. Я не могу просто…

Я не выдерживаю – хватаю ее за пояс и волоку к двери. Сперва она сопротивляется, царапая мне руку чешуйчатыми когтями. Это больно, но нам надо уходить. Как она не понимает? Нам надо уходить!

Я тащу ее мимо березы, мимо инициалов Байетт, а потом Риз наконец встает на обе ноги, и мы выбегаем из дома в лес. Через сосны, густеющие на глазах, все дальше и дальше, в самую глушь. Я слышу за спиной шум, но не могу оглянуться – мы должны бежать, и поэтому мы бежим, и дробовик бьет мне по ребрам. Мы продираемся через кусты – громко, не скрываясь. Ветви цепляются за волосы и дергают за одежду, и, когда мы вернемся домой, вид у нас будет жуткий, но мы обязательно вернемся. Мы должны.

Наконец мы выскакиваем на дорогу, и при виде ее широкого полотна меня охватывает знакомое чувство облегчения. Еще темно, и мы довольно далеко от школы, так что нас никто не увидит, и я останавливаюсь и оглядываю лес за спиной. Никакого воскового блеска защитного костюма. Никаких звуков кроме тех, что издаем мы.