Рори Пауэр - Дикие

Я не открываю глаз, и она надевает на меня кислородную маску и крепко завязывает ленты. Она не застегивает ремни, а ее прикосновение мягкое, почти нежное. Она знает, что во мне не осталось сил на борьбу.

Раздается шипение: клапан открывается. Я смотрю на Паретту, чтобы убедиться, что она смотрит на меня, и делаю глубокий вдох.

Это как если выпить воды впервые за долгое время, когда холод разливается по венам. Только это не холод, а шипучий жар, который усиливается с каждой секундой.

Могло быть и хуже.

Паретта встает, и я думаю, что она уходит, когда она вдруг останавливается у изножья кровати.

– Скажи мне одну вещь, – говорит она. – Если можешь. Я все пытаюсь сообразить, как заболел Тедди.

Мне удается пожать плечами.

– Потому что заразился только он, – продолжает она. – И я никак не пойму, что он делал по-другому.

О. Зато я понимаю.

Тедди снимает маску, Тедди запускает руку мне в волосы, Тедди исчезает, и внутри него поселяется что-то другое. Я беру доску и пишу:

Я его поцеловала это могло повлиять?

Секунду Паретта смотрит на доску, не моргая. А потом смеется – только звук, который у нее выходит, не похож на смех.

– Удачи, – говорит она и быстро отворачивается, чтобы я не видела ее лица. Дверь закрывается со щелчком.

По системе оповещения женский голос говорит, что пора начинать процедуру эвакуации. Я слышу, как люди ходят, разговаривают – спокойные, сосредоточенные. Никакой паники. Никакой спешки. Они знали, что так будет.

Ноги сводит короткой судорогой, и что-то во мне вибрирует, как струна. Как двигатель самолета перед взлетом, как тот самый момент до приступа, только гораздо, гораздо сильнее. Мое тело дрожит, мое тело расходится по швам, и я закрываю глаза, но это не помогает. Я все равно вижу. Я все еще здесь.

На лбу проступает испарина; это слишком, я не приспособлена для такого, я чувствую, как что-то движется внутри меня, под ребрами, у самого сердца, выдавливая из меня воздух

Я не

Только не как в прошлый раз не искры и неподвижность разрыв разлом

конец я не должна была отпускать

Кончики пальцев чернеют ракстерский голубой ирис все исчезает пока из моей груди не как столб света крик

Я ничто

Я

Меня нет.

И вот тогда приходит боль.

Я сажусь в постели, роняя ирис на пол, и подношу к свету пальцы. Черные, как будто я окунула их в чернила. Черные до самых костяшек.

Вот что бывает со всем, что есть на Ракстере, когда остров проникает внутрь. Вот что бывает, когда оно умирает.

Я стягиваю с лица кислородную маску. Она сделала свое дело.

Я выбираюсь из постели и, опираясь рукой на стенку, медленно продвигаюсь к двери. Ноги меня держат, но я чувствую в них слабость. Надолго меня не хватит. Я перевожу дух рядом с кроватью у самой двери и выглядываю через окошко в коридор. На меня смотрит мое отражение. Под глазами сине-желтые тени. Даже через рубашку видно, как торчат ребра; волосы спутанные, жесткие от засохшего пота.

И тут я вижу его в отражении. На предплечье. Выпуклость в теле, крошечная волна на коже. Я чувствую пульс на запястье. Я умираю, и темнота внутри меня пытается сбежать. Я прижимаю палец к горящей коже и чувствую, как что-то отдергивается. Может, щупальце. А может, что-то еще.

Не трогай его, говорит часть меня, оставь себе. Но, если уж я умираю, я хочу умереть собой.

Под кроватью у двери я нахожу скальпель. Прочерчиваю тонкую линию по внутренней стороне предплечья. Лезвие охлаждает раскаленную кожу, и вдоль пореза выступают бусины крови.

Еще раз, по той же линии, уже глубже и медленнее. Теперь кровь густая и темная. Она скапливается вокруг раны, пока не проливается, пачкая локоть. Снова и снова, пока запястье не начинает покалывать, и тогда я понимаю, что добралась до чего-то важного. Боль сжимает тиски, и у меня вырывается крик, но мне больно всегда, и я знаю, что делать.

Отложить скальпель, развести края скользкими пальцами. Под кожей мелькает белая кость, и мир плывет, яркий и размытый. Я ввожу в рану большой и указательный пальцы, проглатываю всхлип и развожу края еще шире.

Я не понимаю, что смотрю на него, пока он не начинает шевелиться. Блестящий, толстый, как мышца. Он слегка подергивается и излучает жар. Червь.

Я пытаюсь подцепить его пальцами, но он слишком скользкий, и я пробую снова и снова, жалея, что под рукой нет пинцета. Червь начинает корчиться. Он знает, что я делаю. Наконец мне удается ухватить его и вытащить наружу.

Я как будто выдергиваю рыболовный крючок. Во мне остается дыра, и кровь брызжет по новой. Но это уже неважно. Он у меня в руках. Он мертв, а может, умирает и совсем не шевелится, так что я могу рассмотреть его получше. Он тускнеет, меняя цвет на молочно-белый. Тело сегментированное и покрыто бороздками. Он длинный, примерно от кончика среднего пальца до запястья. Паразит. Он жил внутри меня, а я даже не знала о его существовании.

Это насилие, но одновременно и дар. Он объяснил все, что я чувствовала в Ракстере, в Бостоне и каждый день между ними. Он позволил мне примирить тело с разумом. За одно это я могла бы сказать ему спасибо.

Я снова смотрю в окно на свое отражение, чтобы проверить, не изменилась ли я. Нет. Я все та же та же хотя, возможно возможно, чего-то не хватает

Это уже не имеет значения. Я рву рубашку, перевязываю руку на ткани расползается пятно и поднимаюсь на ноги. Когда это случится, я не хочу быть там, куда меня поместили против воли.

Моя одежда лежит в шкафчике за кроватью, в запечатанном мешке для опасных отходов. Я разрываю мешок зубами и достаю куртку, рубашку, джинсы и изношенные ботинки, упакованные в отдельный пакет.

Я крепко прижимаю их к себе, вдыхая холодный соленый запах. Одного этого достаточно, чтобы я снова почувствовала себя собой.

К тому времени, как я заканчиваю переодеваться, ноги дрожат. Я подбираю упавший ирис, прижимаю его к груди и ковыляю к двери, которую открываю плечом. У входа в палату стоит кресло-каталка. Я делаю несколько шагов до него и падаю на сиденье.

Замок не автоматический – нужно отодвинуть задвижку и надавить на ручку. Мне приходится повозиться, и меня мутит, потому что я страшно устала и в желудке пусто, но у меня получается. Вперед по коридору. Туда туда, куда кто-то катил меня, когда мы выходили наружу.

Что-то капает мне на верхнюю губу. Медленно, как сироп, и на вкус почти как кровь, только кислое. Я вытираю его, не приглядываясь.

Я не чувствую правую ногу, в глазах темнеет. Осталось недолго.

Все так, как я запомнила.

Через приемную в ней пусто и все в беспорядке но так знакомо думай думай, Байетт, ты ведь знаешь

теперь повернуть повернуть за угол и еще и потом выщербленная дверь

Наружу

В зиму сладкую холодную и она только меня